Предвестники табора - Евгений Москвин

Соседям, конечно, случалось разглядеть его и почаще: например, когда старик возвращался с выпаса коз, — собаки на участке устраивали почему-то лай гораздо более пронзительный, чем если бы пожаловал кто-то чужой.

(Вообще говоря, живности, обитавшей на молокановом участке, было хоть отбавляй — что и говорить, самый настоящий питомник приблудившихся кошек и мелких собак, которых многие дачники, возвращаясь в город, просто выбросили на улицу).

Старик делал движение глазами, хмурился и шлепал себя ладонью по колену — и все, этот собачий оркестр захлебывался как по мановению волшебной палочки, разом, — а старик ведь не произнес ни единого слова.

Впрочем, после того лета рассказывали, что одному подростку удалось-таки услышать от Тонконогова целых три предложения разом, — в первый день подросток, выпив до этого с друзьями, постучался в молоканов дом и принялся расспрашивать у отворившей хозяйки о Перфильеве (безо всякой причины — у него, что называется, просто язык зачесался), но встретил от нее только простецки улыбающиеся реплики, вроде: «ох, не знаю… правда, не знаю да и откуда же мне это знать», — только в глазах молоканки пару раз скользнула тревога; на следующий же день, когда он пришел с теми же самыми вопросами и в том же состоянии, дверь открыла все та же Валентина, но уже над ее плечом нависала угрюмая коричневая физиономия Тонконогова.

— Чего тебе здесь надо, спрашивается, а? Если чего опять по-расспрашивать, то я никого здесь не знаю, если хочешь знать, — старик сказал именно «я», а не «мы», — проваливай отсюда, давай!..

Дверь захлопнулось.

Да уж, молоканы сплетней терпеть не могли, и все же до этого Валентина, бывало, рассказывала кое-кому о своем негативном отношении «к мадьяру».

Бог его знает, почему Оля увязалась в то утро за своей прабабушкой, — скорее всего, просто скуки ради; Оля всегда бывала раздосадована, когда Мишка «исчезал», а тут еще к тому же это произошло, «когда следовало решать важные государственные вопросы, принимать постановления», — а времени до общего собрания оставалось всего ничего.

Оля еще не придавала особенного значения тому, что увидела минувшей ночью, — спокойствие, которое никогда ей не изменяло, и здесь заставило ее не то, что даже не делать преждевременных выводов, — нет, Оля вообще не стала делать никаких выводов, она просто взяла на вооружение, что «Перфильев зачем-то копался в лукаевском замке». Это Макс или Серж, а может быть, даже и Мишка могли бы тотчас поднять тревогу или уж, по крайней мере, начать совещаться об этом друг с другом, но Оля — нет, если в ее голове и зародилось какое-то маленькое подозрение, она тут же спрятала его глубоко в себя — «до следующего подтверждения, если таковое наступит, хотя вряд ли». И разумеется, она не стала бы рассказывать об увиденном никому из проездной компании, зная, что ее друзья как раз таки и могут «поднять тревогу попусту».

Однако после разговора между своей прабабушкой и молоканкой, которому Оля станет свидетельницей, подозрения как раз таки и пришлось достать на свет, подтверждение наступило.

Валентина выходит минуты через три после появления покупателя, — тот обычно стучит в окно, по фанере, которая вставлена в нижнюю половину рамы, — выходит, сжимая открытую банку с процеженным молоком. Собачий оркестр замолкает, как только Валентина бьет себя ладонью по колену.

Первое, что бросается в глаза, — огромный пурпурно-коричневый шрам поперек выпирающего из-под майки живота молоканки, от кесарева сечения, на который как насекомые налипли малюсенькие кусочки сена; и короткая розовая майка — та просто-таки ими усыплена.

«Стол покупок» (рядом с которым уже расположились Марья Ильинична со своей правнучкой; несколько собак и одна кошка расселись возле Олиных ног) — старая стиральная машина с голубоватой железной крышкой. Валентина переливает молоко в зеленый кувшин, засовывает деньги в нагрудной карман своей майки.

После этого начинается разговор.

— Идете на собрание? Завтра в полдень, — спрашивает Валентина у Марьи Ильиничны.

— Да, иду. Конеж… Я каждый-то год хожу.

Олю, конечно, подмывает сообщить: «И мы тоже идем — вся наша компания с проезда», — но она легко справляется с собой; грядущее Мишкино выступление должно оставаться в тайне.

Тут Валентина говорит, что давно пора поставить в нашем поселке охрану. Настоящую, — на этом слове она акцентирует внимание.

— Мелицианеров на ворота, что ль? Этж уйму денег стоит.

— Ну так все равно лучше, чем самим потом расхлебывать. Это-то… молодчиков-то поймать надо… их сразу и словят, если охрану поставят.

— Да, вы, конеж, с этими ограблениями правы.

В этот момент разговор конечно еще не обречен перейти конкретно на Перфильева. Марья Ильинична все думает, попрощаться или все-таки обсудить это событие — что сторож на днях заходил на их пролет, «наводчиков искать в сером доме… Лешки-электрика»; в результате… все же таки переводит разговор на сторожа.

— Вот об этих наводчиках я, если честно, вообще впервые и услышала. Когда узнала, что он за ними ходил к вам на пролет, — говорит молоканка.

После этих слов Оля, слушавшая до этого вполуха, резко поднимает голову и почти минуту смотрит на молоканку широко открытыми глазами; не отводит взгляда. Лицо у молоканки гладкое не смотря на то, что ей уже больше семидесяти пяти; и эту гладкость, даже моложавость все, конечно, объясняют тем, что «Валентина все время пьет свое молоко». Надо сказать, во время разговора с покупателями она всегда приветливо улыбается, не просто из вежливости, но с прямодушной искренностью; в карих глазах — яркий и влажный блеск; но теперь, когда речь заходит о Перфильеве, улыбка на ее лице быстро остывает и сходит на нет; говорить Валентина начинает торопливо, то и дело бросая взгляды в сторону или себе под ноги и закусывая губу.

Легкие подозрения по поводу Перфильева, таящиеся у Ольки где-то внутри, моментально всплывают на поверхность, превращаясь уже в осознанные и вполне обоснованные. (Позже она уже очень подолгу думала и соображала, соображала и думала, и избавиться от своих мыслей не могла да и не хотела, даже не смотря на то, что постоянно твердила себе: «Глупости!.. Наверное, я все слишком преувеличиваю… слишком много значения придаю…» — напротив, это только еще более разгоняло ее, углубляло подозрения, и каждый раз неизменно заканчивалось тем, что Оля прибавляла себе: «Слишком много? Не знаю…» Это самое «не знаю» и заставляло ее обдумывать снова и с еще большим основанием.

— …я как раз-таки насчет этой охраны и говорю потому, что с Перфильевым-то не сваришь каши.

— В каком смысле?

— В прямом. Не доверяю я ему и все.

— Эт почему? — спрашивает Марья Ильинична.

Тут молоканка бросает многозначительный взгляд на Олю; до Марьи Ильиничны тотчас доходит смысл этого взгляда, и она отсылает Олю домой, протягивая ей кувшин молока.

Оля уходит с участка. Может быть, немного и досадуя, а все же главное, что ее занимает: эпизод прошедшей ночи и то, о чем сказал Серж — за игрой в карты, вчера. Оля все настойчиво повторяет себе под нос: «Не понимаю, ничего не понимаю… как же так?» — и качает головой.

Эпизод 9

ПРЕДВЕСТНИКИ ТАБОРА В ИНТЕРЕСНОМ ЛЕСУ

(Рассказывает Максим Кириллов)

Через несколько лет, когда у меня появится видеокамера, мне придет идея одного операторского хода: некоторое время — съемка садовых деревьев с частым нажатием кнопки «Приближение», — чтобы ничего уже не оставалось, кроме сочной салатовой мозаики, затем внезапно, с бешеной скоростью объектив отводится в сторону или, возможно, оператор (то есть я) вращается вокруг собственной оси, вкапываясь в землю подошвами ботинок, — сад превращается в бегущий несфокусированный хаос; затем на ходу камера отключается, и следующая съемка — уже в другом месте, в лесу, но потенциальный зритель сразу же должен разгадать это.

(Как?

Зелень обильнее и беспорядочнее; левый нижний уголок экрана захватил треугольный кусочек коричневой тропинки).

«Ага! Где я теперь?» — шепчет ему восприятие.

Взгляд потерявшегося человека подобен именно такому приему: через несколько секунд после того, как обнаружилось отсутствие дяди Вадика, я зачем-то посмотрел влево и выхватил кадр — объемные сгустки зелени самой разнообразной насыщенности и плоские клочья неба (их значительно меньше); затем — еще левее — сделал резкий поворот головы (бегущие полосы); и новый кадр — и, кажется, теперь ты уже в совершенно другом месте, в совершенно другом лесу, — изменились сочетания объемного и плоского, зелени и неба, и еще этот «фильм» «озвучивает» в твоей голове стандартная мысль: «я вообще не знаю, где я». Ты просто осматриваешься инстинктивно, и если даже твой взгляд набредет на какой-либо указатель, ты все равно ни за что не распознаешь его. Чуть позже — возможно; но только не в первые мгновения.