Театр Черепаховой Кошки - Наталья Лебедева

Рите казалось, что каблук растет у нее прямо из пятки. Она старалась не наступать на больную ногу, но каблук все равно цеплялся за комья снега, за любые неровности, и ногу при этом било разрядами боли.

— Эй, не отставай, — повторил Вестник. Он был на шаг впереди и не отпускал Ритиного локтя. — Тут очень красиво. Сейчас увидишь.

— Я не могу идти. Мне больно. — Рита решительно остановилась. Она не понимала, как человек, который полчаса назад нес ее на руках, может не замечать, что ей плохо. — И потом, — продолжила Рита. — Мне надо проверить дочь. Я боюсь, что…

— У тебя есть дочь? — прервал ее Вестник. Он остановился, обернулся и пристально уставился на нее. — Надо же. А я и не знал.

— Как — не знал? Я говорила. Я точно помню, что говорила тебе.

— Но не слишком часто. Похоже, она тебе безразлична. К тому же она уже взрослая и может о себе позаботиться. Ну и отец. Ты ушла от него ко мне, так что пусть занимается воспитанием. Дочери.

— Но я…

— Или ты хочешь сказать, что я тебе не понравился? Ты пытаешься от меня сбежать? Это просто предлоги?

Рита отвела глаза. Смотреть на Вестника было трудно. Ее взгляд наткнулся на густое переплетение ветвей, над которыми было темное, затянутое снежной тучей небо. И когда Рита посмотрела в другую сторону, там было то же самое: серовато-желтые тополя, за ними — темные, опустившие лапы ели, несколько берез. Только широкая, хорошо утоптанная снежная тропа говорила о том, что тут бывают люди.

— Пойдем, — потребовал Вестник.

Он сказал это так настойчиво, что Рита послушалась, сделала шаг и чуть не упала. Она упала бы, если бы он не дернул ее за руку вверх. Боль прошла по руке до самой груди, и Рита едва не заплакала.

— Твою мать, — тихо сказал Вестник, — я сюда ехал не для того, чтобы слушать твое нытье. Ты идешь?

— Иду, — ответила Рита.

Подумаешь, больно, сказала она себе. Просто растяжение. Не отвалится же у меня нога, если я потерплю до конца дороги. Прекрасной, ухоженной дороги, по которой только что проехал грейдер. Там будут люди, они вызовут мне такси, я поеду домой, увижу, что с Сашей все в порядке, а потом отправлюсь в больницу, потому что терпеть, честно говоря, трудновато. Обернулась — и зачем я обернулась? Если бы не нога, он бы так просто меня с вокзала не увез. Хорошая компания — Орфей, жена Лота и я. Говорили же мне: не оглядывайся.

Рита бормотала про себя, это помогало идти.

Она двигалась так медленно, что Михаил начал в нетерпении поглядывать на часы.

На вокзале он подыгрывал: когда Рита играла в недотрогу и напросилась, чтобы ее понесли на руках. Это было, в сущности, нетрудно и не шло вразрез с его планами.

Теперь же нытье начинало надоедать. Пора было Рите это почувствовать — но нет, она стонала, как чайка из школьной программы.

Михаил старался устроить ей гребаную романтику и ожидал услышать слова благодарности и восхищения, а не бессмысленный бубнеж «яхочудомой». Неужели она рассчитывает, что его терпение безгранично? И неужели думает, что он пойдет у нее на поводу, если она будет выпендриваться?

Михаил дернул Риту за локоть, подгоняя ее вперед.

— Здесь очень красиво, — хмуро сказал он.

Поспорить с этим было трудно. Снег стал редеть, и темная туча над головой с каждой минутой становилась тоньше и прозрачнее. Метель кончилась, редкие снежинки медленно опускались на землю. Деревья стояли в белых шалях, пахло легким морозцем и свежестью только что выпавшего снега. Где-то далеко справа среди облаков мелькнул кусочек нежно-голубого неба с размытыми белыми границами. Натужно закаркали, приветствуя выглянувшее солнце, вороны. Но Рита не могла любоваться пейзажем. Михаил тащил ее за собой, не разжимая руки, и она шла, стараясь беречь ногу.

Рите не хотелось идти туда, куда Вестник ведет ее. И это чувство еще больше усилилось, когда с широкой дороги они свернули на узкую тропинку, резко уходящую влево.

Дом тот самый, с видом на зеленую вывеску телеканала. С крохотной темной фигуркой за плотной занавесью метели на самом верху.

На десятый этаж Виктор поднимается пешком. Это глупо, но Виктор боится застрять в лифте. Думает, было бы невыносимо сидеть в запертой коробке, похожей на упаковку от зубной пасты, в то время как его дочь стоит наверху.

Дверь на чердак не заперта. Виктор открывает ее медленно, боясь, что скрипнут петли, и громкий звук испугает Сашу. Он идет по грязному чердаку и, упершись руками в парапет, выглядывает наружу. Видит, как Саша стоит там: раскинув руки, пытаясь пальцами цепляться за растрескавшуюся штукатурку опоры.

Она не видит его. Больше всего Виктора пугает, что она шевелит губами и, почти не мигая, смотрит прямо перед собой. Смотрит пристально, определенно, будто ее взгляд остановился на собеседнике, но воздух перед ней пуст, и даже снег идет теперь реже.

Виктор должен позвать дочь — у него нет иного выхода. Но он очень боится ее подтолкнуть. И когда он осторожно выталкивает из себя короткое слово «Саша», она действительно вздрагивает. Ее левая рука на минуту отрывается от стены и повисает в воздухе планирующим крылом. Виктору кажется, что сейчас и тело наклонится вперед и, повиснув на мгновение в воздухе, рухнет вниз.

Но Саша удерживается. Черная вязаная перчатка (она так близко, что Виктор видит на ней едва ли не каждую петлю, и катышки свалявшейся шерсти, и вытянутую нитку — и думает, что сегодня же надо купить ребенку новые перчатки, и лучше зимние, и лучше на меху, вот спустимся и сразу пойдем в магазин, и в торговом центре через дорогу — чуть наискосок — кажется, раньше был такой отдел, может, и сейчас есть) — так вот, перчатка прижимается к стене. Она словно крот на бетонном полу. Указательный Сашин палец, как кротовье рыльце, беспомощно шарит тут и там, желая зарыться поглубже, — но бесполезно.

Саша не смотрит в его сторону.

— Уйди, — говорит она. Глядит по-прежнему вперед, но Виктор понимает, что Саша разговаривает с ним.

— Саша, Саша… — бессмысленно бормочет он, пытаясь подобрать слова, но все они, кроме ее имени, кажутся опасными, словно заряженное оружие — в любой момент выстрелит, поэтому хранить в сейфе и разряженным, любой охотник знает, но у Виктора нет знакомых охотников, да и он сам никогда… и Виктор просто не смеет начать.

— Можно я подойду к тебе поближе? — спрашивает он наконец, и тон у него заискивающий и просящий. А как же иначе? Только выпросить. Больше ничего не остается.

Саша не отвечает. Тогда Виктор перекидывает через парапет правую ногу, потом левую и, борясь со страхом высоты и с дежавю, обещающим непременное падение, сидит так минуту, или две, или всего несколько секунд — сложно сказать, потому что время перестает иметь значение. Его и много, и ничтожно мало одновременно.

— Ты мне мешаешь, — громко говорит Саша, а потом снова начинает беззвучно шлепать губами, словно заклиная раскачивающуюся перед ней змею, и Виктор почти даже видит плоскую треугольную голову с желтыми глазами, но временами ему кажется, что это вовсе не змеиная голова, и еще ему кажется, что глаза не-змеи внимательно смотрят и при этом плотно зажмурены.

— Я хочу помочь.

Сашина рука совсем рядом. Он может схватить ее в любой момент. Но тут нужно подумать, и Виктор думает, думает, думает, и в какой-то момент выясняется, что мысли его бегут на месте. И это неудивительно, потому что, сколько ни представляй себе, что будет дальше, сценарий всегда один: Саша дергается, он тянет ее к себе, но одновременно и чуть вперед, чтобы отлепить от стены; она теряет равновесие; ноги соскальзывают, она падает вниз, и какое-то время Виктор удерживает ее на вытянутой руке: пальцы сжаты намертво, но карниз слишком узок, опереться почти не на что, и он сам нагибается вперед, ноги отрываются от бетонной полоски…

Он все равно должен упасть. Но не Саша. А значит, необходимо, чтобы она осторожно подошла к нему. Под любым предлогом. Как угодно. И тогда Виктор втолкнет ее через арку внутрь, на покрытый слоем слежавшейся земли пол. А сам от этого толчка, скорее всего, полетит назад, а значит — вниз. Потому что он видел это в сюжете.

Тут Виктор ловит себя на мысли, что больше не боится. Не боится, но восхищается, как элегантно ведущая все устроила. Красивая комбинация. Единственная смерть, которой невозможно избежать, — это жертвенная смерть.

— Уходи.

Сашина перчатка уползает от него по стене. Расстояние увеличивается всего на пару сантиметров, но движение вполне понятно, вполне читаемо.

— Я просто хочу, чтобы ты жила.

Его правая нога осторожно спускается вниз, к бетонному козырьку. За ней — левая, и вот Виктор уже стоит, вывернув ступни, словно балерина, потому что его ноги не умещаются на узкой полосе карниза. Сразу начинает ломить колени, и он понимает, что времени мало: долго так не простоишь.