Театр Черепаховой Кошки - Наталья Лебедева

Он вдруг останавливается. В этот момент Саша слышит громкий хлопок, будто под ветром раскрылся парус. Черепаховая Кошка — эфемерное изображение — все еще колеблется в воздухе. По ней идут волны, словно по поверхности пруда, в который кто-то бросил камень.

И тогда Саша видит: то, что она все это время принимала за окно, на самом деле не что иное, как шелковый отрез, на котором нарисована мастерская, и только Черепаховая Кошка — изображение, наложенное поверх. Отец падает прямо на шелк и повисает там, покачиваясь, как в гамаке. Он выгнут в позвоночнике, ноги его в старых стоптанных ботинках торчат вверх, штанины задрались, обнажая худые волосатые ноги, руки пытаются опереться о ткань. Выходит не очень — и все-таки он жив и не падает.

В этом есть что-то странное и чуждое: чужая, вещественная магия. Саша словно заразилась ею от Славы. Она принимает новое умение как подарок, с благодарностью. Наклоняется вперед и ухватывает шелковый уголок, бьющийся по ветру. Изо всех сил дергает гамак, полагая, что отца так просто к себе не подтащить; дергает — и падает с парапета под крышу: шелковый парус скользит к ней так же легко, как игрушечная лодочка, которую тянут за нитку.

Отец падает с ней рядом. Он бледен, и губы его слегка шевелятся, но Саша даже не пытается уловить, что он говорит. Пока ей достаточно того, что он жив.

Шелковая ткань безжизненно повисает на парапете. Лежа на полу, Саша видит нарисованную на ней лампу и часть деревянной неошкуренной рамы для шелка.

Отец встает, протягивает руку и говорит:

— Пойдем отсюда поскорей. Наверняка кто-то вызвал полицию.

Саша встает, и они спускаются на первый этаж.

Когда они выходят из подъезда, их никто не видит, и Саша думает: как удачно, потому что именно сейчас ей больше всего хочется сделаться невидимкой. Она берет отца под руку, тесно прижимается к нему боком и с интересом вглядывается в лица зевак. Саше хочется угадать, кто действительно переживал, а кто стоял тут только из праздного любопытства.

В середине толпы она выхватывает взглядом совсем молоденькую нескладную девушку: она высокая и очень худая, а из-под шапки выбиваются ярко-рыжие волосы. Ее костлявые ноги с широкими коленками затянуты в оранжевые колготки, поверх которых надета короткая юбка. Девушка прячет руки в карманах куртки, сутулится и шмыгает носом. Саша почему-то знает, что ее зовут Лиза Тургенева. Она смутно припоминает, что видела ее имя на платках, связанных с отцом, которому эта девушка отчего-то важна. Но времени разбираться нет (Саша не понимает, откуда возникло ощущение, что у нее совсем мало времени), и она, отпустив руку отца, подходит и говорит:

— Не будь дурой, Лиза. Я тебя только об одном прошу: не будь дурой.

И отходит, сомневаясь, много ли пользы принесет такая терапия. А Лиза вздрагивает и изумленно смотрит ей вслед.

Отец догоняет ее, обнимает за плечи и спрашивает:

— Куда поедем? Домой?

Саша отвечает:

— Домой, — потому что очень хочет к маме. Думает: вдруг и с мамой произошла такая же чудовищная ошибка, как с отцом. Вдруг мама тоже ее любит. Саша хочет в это верить, но, желая убедиться, трусливо разворачивает платок. Там нарисовано, что мама не дома.

— Ей страшно, — шепчет Саша.

— Кому? — изумленно переспрашивает отец.

— Маме. Она не дома. Вокруг лес и много снега. Там кто-то ужасный, и маме очень хочется от него убежать.

И тут Саша набирает воздуха в грудь и кричит что есть силы:

— Беги!

Ее глаза полны слез, Виктору приходится придержать дочь за локоть, потому что ноги ее подгибаются.

На них оборачиваются, и он старается увести Сашу подальше от толпы, тем более что как раз в этот момент подъезжает полицейская машина.

— С чего ты взяла? — с тревогой спрашивает он по пути. Но понимает, что спросил глупость, потому что если его дочь смогла остановить падение с крыши, то ясновидение — вообще игрушки по сравнению с этим.

— Ты ее любишь? — спрашивает Саша. — Маму?

— Да, — не подумав, отвечает Виктор. Он твердо знает, что если бы подумал, то не сказал бы «да» так определенно. Начал бы сомневаться, взвешивать, но «да» вырывается будто само собой, словно вытянутое за суровую нитку.

— Это хорошо, — бросает Саша и идет к дороге: чуть в сторону от бело-синей полицейской машины, туда, где как раз паркуется такси. Это старый «шевроле» с номером 607. Виктор обгоняет ее на полшага и, наклоняясь к полуоткрытому окошку, спрашивает водителя:

— Свободен, шеф?

Шофер машет головой, приглашая садиться:

— Свободен.

Саша с отцом забираются на заднее сиденье. Саша пробирается первой и плюхается на чью-то сумку. Замечает ее слишком поздно, а потому больно ушибает бедро: из сумки торчит рукоятка расчески, и Саша знает ее. И Виктор ее тоже знает. Они могут не видеть друг друга, живя в одной квартире, но расчески, ботинки, баночки с кремом и зубные щетки — это то, что вечно мозолит глаза и врезается в память. Саша роется в сумке и находит мамин паспорт.

Тем временем водитель отъезжает от обочины и спрашивает:

— Вам куда?

Отец растерянно смотрит на Сашу. А та принимает делано беспечный вид и говорит:

— Мне мама говорила, что сегодня ехала на «Шевроле». И номер был 607. Наверное, это были вы.

— Может, и я. — Водитель пожимает плечами. — Ехать куда?

— А вот куда маму отвезли.

— Буду я всех помнить, ты голову мне не морочь. Мне адрес нужен! — Водитель нервно подергивает плечом.

Саша прищуривает правый глаз и, немного пожевав губу, говорит:

— Она ногу подвернула. Ее дядя Миша до машины донес на руках.

И водитель, готовый уже высадить пассажиров, выдыхает, расслабляется и ерзает, устраиваясь за рулем поудобнее:

— А! Эту помню. Это за город, что ли? В яхт-клуб?

— Да.

Водитель включает музыку погромче — что-то клубное, монотонное, с раздражающе вязким ритмом, но Саше и отцу это сейчас только на руку. Они тихо переговариваются, сидя на заднем сиденье.

— Что у нее с ногой? Дядя Миша — это…

— Па, я почти ничего не знаю. Не мучь меня, я устала.

Саша наклоняет голову, пряча губы и подбородок в высокий стоячий воротник.

Отец обнимает ее за плечи, притягивает к себе и целует в макушку — как в детстве целует, нежно и сильно. Она поднимает глаза.

— Как ты это делаешь? — спрашивает Виктор.

— Что? — Саша слабо улыбается, не понимая, о чем он говорит.

— Такси вызвала, — шепчет отец. — На крыше меня спасла.

— Я ничего такого не делала. Я ничего не могу, пап. Это все Черепаховая Кошка.

И тут она замолкает, потому что вдруг осознает, что Кошка была только проекцией, а мастерская с послушным художником — картинкой, нарисованной на шелке, как очаг в каморке у Папы Карло. Хотя, может быть, где-то в другом, совершенно особенном месте и в самом деле были Черепаховая Кошка и ее послушный художник. Или не были? А если не были, значило ли это, что она сама могла…

Саша зажмуривается и крепче прижимается к отцу. Они выезжают за город.

Рита поворачивается и бежит, и первая мысль, которая приходит ей в голову: «Какая же я идиотка!» С больной ногой, на высоких каблуках: далеко ли она сможет уйти? Нога, подтверждая, отзывается болью. Сначала это просто что-то обжигающее, как кипяток, а потом сразу и горячее, и острое, словно только что выкованный кинжал. Рита не разрешает себе слушаться боли, она настраивается терпеть, потому что если она добежит до главного корпуса, то сможет отдохнуть, а потом ее отправят в больницу, к божественным обезболивающим уколам.

В главном корпусе обязан кто-то быть: ну хотя бы охрана. Да, охрана ей сейчас бы очень подошла. Ну или сигнализация. Она может сделать как в фильмах: разбить окно, чтобы на пульт поступил сигнал и приехала полиция.

Но до главного корпуса далеко, и Рита бежит.

Михаил поворачивается и видит ее.

Сначала ему даже смешно: уж очень медленно она бежит и выглядит при этом неуклюже. Потом он раздражается, и в первую очередь на себя: как-то вдруг приходит осознание, что он купился на внешность. Ему казалось само собой разумеющимся, что такая маленькая и хрупкая пигалица будет смотреть на него снизу вверх, ждать защиты и покровительства, будет молчаливой и покорной. А у нее оказались в голове такие тараканы…

«Ну что ж, — думает Виктор, — поиграем в догонялки. Но, чур, тогда никаких правил».

Он снова вспоминает горничную в темной подсобке гостиницы, и скулы его сводит от предвкушения. Правда, ему смутно вспоминается, что с горничной он переборщил: вроде бы слишком сильно хрустнули кости черепа, ударившись о выложенный плиткой пол, — но раз уж Рита не остается в рамках, кто обязывает его вести себя хорошо?

Михаил прикрывает отпертую дверь домика, медленно натягивает перчатку. Шевелит пальцами, расправляя на руке тонкую черную кожу. Прищуривается, на глаз определяя расстояние до Риты: нет, так он догонит ее слишком быстро, даже не запыхавшись. Стоит, пожалуй, отпустить ее подальше.