Повседневная жизнь русского путешественника в эпоху бездорожья - Николай Борисов

Но главной опасностью были всё же не пираты, а грабившие и убивавшие беззащитных паломников кочевники-арабы, жившие в окрестностях Иерусалима. Игумен Даниил говорит, что не смог посетить место, где стоял библейский город Содом, «боязни ради поганых» (131, 74). Такие же переживания испытал он и во многих других местах за пределами города.

Три века спустя в тех же самых местах нападения арабов опасался и дьякон Зосима. От побережья он с большим риском добрался до Иерусалима «злых ради арапов». Отправившись к реке Иордан, он всё же не избежал опасного приключения. «И поидох възле Мертвое море и наидоша на ны злые арапове и возложиша на мя раны доволно и оставиша мя вь полумертва, отидоша въсвояси» (107, 301, 305).

По мере распространения христианства на Руси возрастало и стремление к поклонению собственным, русским святым местам. В отличие от далекого паломничества в Палестину (в знак которого приносили пальмовую ветвь, давшую название самому явлению) путешествие к святым местам Руси скорее можно называть богомольем.

Средоточием русского благочестия был Киев. Здесь, в Десятинной церкви, находилась гробница «крестителя Руси» Владимира Святого. А на горе возвышалась многоглавая киевская София — кафедральный собор главы Русской церкви митрополита Киевского.

Древнейшим центром русского богомолья был Вышгород, небольшой городок близ Киева, где находился храм Святых Бориса и Глеба и хранились их нетленные мощи. Огромный каменный храм Бориса и Глеба был освящен 1 мая 1115 года.

Привлекал паломников и Киево-Печерский монастырь, основатели которого иноки Антоний и Феодосии уже в XII веке почитались как святые.

Очень рано был причислен к лику святых погибший от рук язычников ростовский епископ Леонтий (1071). Его гробница в Успенском соборе в Ростове также стала местом притяжения для многих богомольцев.

В период политической раздробленности (1132 — конец XV века) каждая земля и каждое княжество чтили собственных святых. Общерусское значение имел только культ киевских святых. Однако по мере возвышения Москвы ее святые — митрополиты Петр и Алексей, игумен Сергий Радонежский — получают признание по всей стране. Но если культ московских святителей имел преимущественно государственное значение, то почитание Сергия Радонежского принимает всеобщий характер. Народная слава святого, главной чертой характера которого была «простота без пестроты», шла рука об руку с официальным прославлением.

В Троицу к Сергию…

Со времен Василия Темного московские великие князья ездят на богомолье в Троицкий монастырь, крестят там своих старших сыновей, делают в обитель богатые вклады. Процесс возвышения Троицкого монастыря как общерусского «богомолья» шел прерывисто, то замедляясь, то ускоряясь в соответствии с настроениями московской знати и переменами политической конъюнктуры. Самым ревностным почитателем преподобного Сергия Радонежского среди всех московских Рюриковичей был Иван Грозный. При нем монастырь процветает, украшается новыми постройками, а его игумен получает сан архимандрита и первое место среди настоятелей русских монастырей. «Троицкие походы», приуроченные к празднику Троицы и дню памяти преподобного Сергия (25 сентября), становятся почти обязательным элементом московского придворного церемониала. Здесь царь встречался с народом и братался с ним в общем порыве покаянной любви к «великому старцу» святому Сергию.

Дорога в Троицу была своего рода сакральным пространством, огромным храмом под открытым небом. «По всей этой дороге видно, что это путь от святыни к святыне, — писал Иван Аксаков в 1849 году в письме отцу, — по всей дороге вы встречаете множество церквей, образов, часовен, святых колодцев и т. п.» (3, 4).

Над дорогой витал образ «игумена земли Русской» святого Сергия Радонежского. Ему посвящены были престолы в придорожных храмах, его образ запечатлен на иконах и в росписях стен. О нем напоминали часовни и памятные кресты на обочинах дороги.

Троицкая дорога наряду с самой Лаврой была одной из достопримечательностей России. Иностранные наблюдатели русской жизни неизменно отмечали в своих записках своеобразный облик этой дороги и ее особое значение для русского народа. Вот что писал об этом посетивший Москву зимой 1858 года Теофиль Готье.

«При приближении к Троице-Сергиеву монастырю жилища встречаются чаще, чувствуется, что мы подъезжаем к важному населенному пункту. И действительно, к монастырю из дальних мест стекаются паломники. Сюда приходят отовсюду, ибо святой Сергий, основатель этого знаменитого монастыря, является одним из наиболее чтимых святых. Проделанная нами из Москвы дорога — это Ярославская дорога, и летом она, как мне рассказывали, очень оживленна. Нужно проехать через Останкино, где находится татарское поселение, через деревню Ростопчино (Ростокино. — Н. Б.), через Алексеевское, в котором несколько лет назад еще можно было увидеть развалины дворца царя Алексея, и, когда зима не покрывает все и вся своим снежным одеялом, время от времени на фоне сельской местности можно разглядеть изящные загородные особняки. Одетые в армяки, обутые в лапти или, из крайней набожности, идущие босиком паломники ранним утром тянутся вереницей по песчаной дороге. Целые семьи едут в кибитках, захватив с собой матрацы, подушки, кухонные принадлежности и самовары, без которых не обойдешься, и все это вместе имеет вид кочующих племен. Но в пору моей экскурсии дорога была совершенно безлюдна» (41, 267).

Отжившая религия возрождается в культуре. Поездка на богомолье в Троицкий монастырь из чисто религиозного дела со временем превратилась в своего рода увлекательную и душеполезную прогулку, на которую москвичи отправлялись целыми семьями, в сопровождении чад и домочадцев. Особенно привержены были этому обычаю купцы, чиновники, духовенство, словом — люди среднего достатка и устойчивого положения на социальной лестнице. Вот фрагмент из воспоминаний Андрея Достоевского, младшего брата великого писателя.

«К числу летних разнообразий нужно отнести также ежегодные посещения Троицкой лавры. Но это должно быть отнесено к самому раннему моему детству, так как с покупкой родителями в 1831 году своего имения поездки к Троице прекратились. Я помню только одно такое путешествие к Троице, в котором участвовал и я. Эти путешествия были, конечно, для нас важными происшествиями и, так сказать, эпохами в жизни. Ездили обыкновенно на долгих и останавливались по целым часам почти на тех же местах, где ныне поезда жел. дороги останавливаются на 2—3 минуты. У Троицы проводили дня два, посещали все церковные службы и, накупив игрушек, тем же порядком возвращались домой, употребив на все путешествие дней пять-шесть. Отец по служебным занятиям в этих путешествиях не участвовал, а мы ездили только с маменькой и с кем-нибудь из знакомых» (54, 50).

Запах дыма и мазута

Ямщики и жители придорожных сел делили паломников на три категории — черные (духовенство), красные (простонародье) и белые (господа). Для простого богомольца Троицкая дорога была нелегким испытанием. Она льнула к рекам и растекалась проселками, огибала болота и овраги, спотыкалась на переправах. Путника ожидали глубокие колеи и пыльные обочины, переполненные постоялые дворы и тучи комаров. А небо вместо «благорастворения воздухов» посылало то дождь, то стужу…

Все эти препятствия разом устранила железная дорога. За эту услугу она взяла только одно: вместо аромата цветущих лугов богомольцы вдыхали запах дыма и мазута, а вместо пронизанной птичьими трелями лесной тишины их уши наполняли грохот вагонов и свист паровоза…

С постройкой железной дороги от Москвы до Сергиева Посада поток богомольцев переместился с грунтовой дороги на рельсы.

Как это часто бывает в истории, большие дела начинались буднично и неприметно. Зачинателем строительства железной дороги до Троицы был московский купец Иван Мамонтов — отец известного предпринимателя и мецената Саввы Ивановича Мамонтова. Вот как со слов Саввы Мамонтова рассказывал о начале железной дороги художник Константин Коровин, дед которого арендовал у казны право на содержание ямской гоньбы по той же самой Троицкой дороге.

«Наш поезд отошел от станции Москва.

— Видите шоссе, — сказал Мамонтов, показывая в окно вагона. — Оно — на Троице-Сергия. Это место памятно мне. Давно, когда еще был мальчишкой, я пришел сюда с отцом. Тут мы с ним сидели у шоссе и считали идущих к Троице-Сергию богомольцев и подводы, идущие с товарами. Каждый день отец заставлял меня приходить сюда по утрам, считать, сколько пройдет и проедет по дороге. Отец хотел узнать, стоит ли строить железную дорогу. Тогда в Пушкине, я помню, не было никаких дач. Глухие леса, иногда по дороге проезжал дормез с господами. Ведь это мой отец виноват, это он разорил невольно вашего деда Михаил Емельяновича. Вам принадлежала дорога до Ярославля и право по тракту “гонять ямщину”, как прежде говорили…» (86, 221).