Повседневная жизнь русского путешественника в эпоху бездорожья - Николай Борисов

Кто не бывал в Валдаях, кто не знает валдайских баранок и валдайских разрумяненных девок? Всякого проезжающего наглые валдайские и стыд сотрясшие девки останавливают и стараются возжигать в путешественнике любострастие, воспользоваться его щедростью на счет своего целомудрия. Сравнивая нравы жителей сея в город произведенныя деревни со нравами других российских городов, подумаешь, что она есть наидревнейшая и что развратные нравы суть единые токмо остатки ее древнего построения. Но как немногим более ста лет, как она населена, то можно судить, сколь развратны были и первые его жители.

Бани бывали и ныне бывают местом любовных торжествований. Путешественник, условясь о пребывании своем с услужливою старушкою или парнем, становится на двор, где намерен приносить жертву всеобожаемой Ладе. Настала ночь. Баня для него уже готова. Путешественник раздевается, идет в баню, где его встречает или хозяйка, если молода, или ее дочь, или свойственница ее, или соседки. Отирают его утомленные члены; омывают его грязь. Сие производят, совлекши с себя одежды, возжигают в нем любострастный огнь, и он препровождает тут ночь, теряя деньги, здравие и драгоценное на путешествие время…» (154, 113).

«Женская тема» в «Путешествии» Радищева явно навеяна некоторыми страницами «Исповеди» Руссо. Однако сомнительная слава Валдая стала своего рода дорожным мифом Петербургского шоссе. Ему отдал дань и Пушкин в стихотворном послании Соболевскому.

«Яжельбицы — первая станция после Валдая. —

В Валдае спроси, есть ли свежие сельди? Если же нет,

У податливых крестьянок(Чем и славится Валдай)К чаю накупи баранокИ скорее поезжай» (153, 404).

Люди всегда искали в дороге каких-то новых, запретных ощущений. Такова была древняя магическая сила дороги. Она как бы вырывала человека из круга привычных норм поведения, снимала традиционные запреты (216, 194).

Путевые записки нередко содержат рассуждения на «женскую тему». Романтические приключения — обязательный мотив в заметках французских путешественников. Для более целомудренной русской литературы свойственны вполне платонические, но не лишенные чувственного подтекста зарисовки женских образов. Восхищение красотой случайно промелькнувшего за окном кибитки женского лица, фигуры, походки — без этого путевые записки обойтись, конечно, не могли. Примером может служить фрагмент из путевых записок писателя С. П. Шевырева (1847).

«При выезде в город (Белозерск — Н. Б.) я встречал красивые лица крестьянок, отличавшиеся чертами тонкими и нежными. Гулявшие по валу купеческие дочки не обнаруживали того же. Белила и румяна служили тому главным препятствием. Притом же платья нового фасона, длинные платки и длинные за локоть перчатки показывают влияние городских мод на здешних горожанок Но здесь есть и свой, незаемный обычай — носить блестящие короны на головах. Оны очень красивы. Я купил такую. Прилагаемый рисунок познакомит с головным убором здешних жен белозерского изобретения. Обычай носить их введен не более десяти лет. Но эти уборы надевают только по большим праздникам. Прекрасные женщины в русских сарафанах и в таких коронах, на высоком валу, с которого так хорошо мог бы обрисовываться стройный стан женский и красивый наряд, — картина, достойная кисти художника. Много чудных мотивов эстетических в нашей народной жизни, но что-то мешает их совершенному художественному исполнению.

Красота человека, даже и та, которая дается ему от природы, зависит от его образования, обычаев, воспитания, предрассудков — и потому так изменчива» (214, 285).

Глава двадцать четвертая.

Застава

Известная по многим описаниям картина городской заставы первой половины XIX века: низенький домик, обелиски с орлами, полосатый шлагбаум…

«Первый город на нашем пути — древний Новгород. Мы въехали в него через заставу с двумя высокими колоннами, увенчанными царскими орлами, и покатили по улицам, застроенным большими старыми деревянными и кирпичными домами. Между строениями, окруженными желтыми крашеными заборами, зеленеют сады» (6, 97).

Обязательным атрибутом заставы была и караульня с будочником, который останавливает едущих, записывает их в книгу прибытия и убытия…

Князь Вяземский вспоминает: «Одно время проказники сговорились проезжать часто чрез Петербургские заставы и записываться там самыми причудливыми и смешными именами и фамилиями. Этот именной маскарад обратил внимание начальства. Приказано было задержать первого, кто подаст повод к подозрению в подобной шутке. Дня два после такового распоряжения проезжает чрез заставу государственный контролер Балтазар Балтазарович Кампенгаузен и речисто, во всеуслышание, провозглашает имя и звание свое.

“Некстати вздумали вы шутить, — говорит ему караульный, — знаем вашу братью; извольте-ка здесь посидеть, и мы отправим вас к господину коменданту». Так и было сделано”(28, 449).

«В старину проезд через заставу был делом государственной важности не только у нас, но и в других государствах: во Франции и в Германии этот порядок соблюдался, может быть, еще строже и докучливее, нежели у нас. Так было и при императоре Александре I» (28, 449).

Та же самая застава, лишь с большим числом формальностей, отмечала и границу Российской империи. Вид этой заставы — последняя из русских картин, оставшаяся в памяти Александра Герцена, навсегда покинувшего Отечество в начале 1847 года:

«Дней через десять мы были на границе.

…Унтер-офицер отдал мне пассы; небольшой старый солдат в неуклюжем кивере, покрытом клеенкой, и с ружьем неимоверной величины и тяжести, поднял шлагбаум; уральский казак с узенькими глазками и широкими скулами, державший поводья своей небольшой лошаденки, шершавой, растрепанной и сплошь украшенной ледяными сосульками, подошел ко мне “пожелать счастливого пути”; грязный, худой и бледный жиденок-ямщик, у которого шея была обвернута раза четыре какими-то тряпками, взбирался на козлы.

— Прощайте! Прощайте! — говорил, во-первых, наш старый знакомец Карл Иванович, проводивший нас до Таурогена, и кормилица Таты, красивая крестьянка, заливавшаяся слезами.

Жиденок тронул коней, возок двинулся, я смотрел назад, шлагбаум опустился, ветер мел снег из России на дорогу, поднимая как-то вкось хвост и гриву казацкой лошади.

Кормилица в сарафане и душегрейке все еще смотрела нам вслед и плакала; Зонненберг, этот образчик родительского дома, эта забавная фигура из детских лет, махал фуляром — кругом бесконечная степь снегу.

— Прощай, Татьяна! Прощайте, Карл Иванович! Вот столб и на нем обсыпанный снегом одноглавый

и худой орел с растопыренными крыльями… и то хорошо — одной головой меньше. Прощайте!» (32, 430).

Глава двадцать пятая.

Осмотр достопримечательностей

Россия — печальная страна. И всё же впечатления едущего по ней путника не могли ограничиваться бедностью населения и унылостью пейзажей. Сам Гоголь впадает в явное противоречие, раскрывая ничтожество провинциальной жизни со всеми ее атрибутами, но при этом призывая своих читателей «проездиться по России». Возникает вопрос: а зачем собственно ездить? Чтобы смотреть на «чушь и дичь по обеим сторонам дороги»? Или слушать проекты Манилова? Или смотреть слепую суку на псарне Ноздрева?

Выход из этого противоречия писатель находит в том, чтобы «раздвоить» Россию и воспринимать ее не только как страну «мертвых душ», но и как некую лирическую величину, как «птицу-тройку», несущуюся бог весть куда сквозь времена и пространства.

Но дело, конечно, не только в погоне за мистической тройкой. «Чтобы узнать, что такое Россия нынешняя, нужно непременно по ней проездиться самому», — настаивает Гоголь (36, 257). Вот цель, вот смысл путешествия: узнать Россию нынешнюю, ее духовные богатства, ее неписаные законы и краеугольные понятия.

Но познавательное путешествие — это умственный труд, требующий знаний и дисциплины. «Таким же самым образом, как русский путешественник, приезжая в каждый значительный европейский город, спешит увидеть все его древности и примечательности, таким же точно образом и еще с большим любопытством, приехавши в первый уездный или губернский город, старайтесь узнать его достопримечательности», — советует Гоголь (36, 257).

Впрочем, Гоголь прекрасно знает, что никаких особенных достопримечательностей в европейском вкусе в провинциальном русском городе читатель не найдет. Поэтому он уходит от этой темы, замечая, что «примечательности» «не в архитектурных строениях и древностях, но в людях». «Клянусь, — восклицает он, объясняя этот поворот мысли, — человек стоит того, чтобы рассматривать его с большим любопытством, нежели фабрику и развалину» (36, 257).