Витязь на распутье - Валерий Елманов

Ну да, ну да.

Зря ты, Федя, для меняМой народ – моя родня.Я без мыслей об народеНе могу прожить и дня!..[87]

А я взял и поверил, особенно судя по предыдущим словам о недоимках. Но и деньги Годунова я трогать не позволю – хватит и моих, которые столь бесцеремонно изъяты.

– У других займи, – огрызнулся я.

– Брал уж, да теперь и с этим трудненько. Кто мог – дал, а ныне взять особливо и не у кого.

Ну ничего себе! Выходит, он помимо разбазаренной казны еще и в долги влез. Во дает!

– И очень хорошо, что не у кого, радоваться надо, – вспомнились мне российские банкиры. – Берешь одну деньгу, а через год придется отдавать две. Взял лычко, а отдай ремешок. Оно тебе надо? – И я напомнил: – О том мы тоже говорили с тобой в Путивле, да, получается, все без толку. Кстати, сколько ты уже задолжал?

– Да что я, считать такое стану?! – возмутился он. – Государю енто в зазор. К тому ж ежели бы один-два, а то я с ними и со счету сбился.

Я вытаращил на него глаза. Не знал бы, в каких условиях он вырос, подумал бы, что стоящий передо мной с детства привык к роскоши. Хотя говорят, что его батюшка Федор Никитич Романов в молодости тоже был первым на Москве щеголем, так что есть в кого.

– Ну-ну, – кивнул я. – И ты хочешь, чтобы я после всего сказанного тобою поверил, что ты вернешь Федору деньги в срок, то есть ровно через месяц?

– А ты дай взаймы, да назад не проси! – простодушно улыбнулся он.

– Ну да, – кивнул я. – Дал денежку Мине и не держи ее в помине!

– Ладно, – отмахнулся он. – Опосля о том договорим, в Костроме. А ты, как я погляжу, так свово государя любишь, что для него последний кусок хлеба сам съесть готов.

– А в Кострому-то зачем? – опешил я. – Ты ж вроде бы уже добился моего согласия, а все остальное, как я и говорил, мы с Густавом решим сами. Грамотку для шведского короля можно и здесь, в Ярославле, составить. Или ты надеешься, что все-таки получишь серебро от Федора? Так это зря. Голой овцы не стригут. Нет у него ничего.

– А Ксения? – напомнил он. – Густав сказывал, непременно ныне сватовство учинить. Дескать, память о том душу будет ему греть в Эстляндии.

«А сберкнижка ему душу греть не будет, когда он с ней под шведские пули полезет?» – хотел было съязвить я, но вовремя спохватился, а потом до меня дошел смысл сказанного, и я вообще лишился дара речи, плюхнулся на стул и оторопело уставился на Дмитрия.

Как же у меня выскочило из головы, что мне удалось решить только вопрос с поездкой к Аббасу и в Индию, а вот с царевной…

И что теперь делать?

Глава 17

Спешите видеть: только у нас и только этой осенью!..

Оказанным ему в Костроме приемом Дмитрий остался чрезвычайно доволен. При его-то тщеславии и падкости на почести, которых в Москве, привыкшей к нему, он уже не получал, восторженное внимание костромичей немало ему льстило.

Еще бы. Стоило государю появиться на торжище или в любом другом месте – словом, за пределами терема, как немедленно собиралась толпа зевак. Разумеется, при этом все они дружно горланили «Славься!» и всякое прочее, метали в воздух шапки и жадно таращились, стараясь запечатлеть в своей памяти каждое мгновение из увиденного.

Оно и понятно. Народ провинциальный, тех, кто бывал в Москве, раз, два, и обчелся, с десяток-другой купцов, вот, пожалуй, и все, а остальным навряд ли еще представится случай лицезреть его царское величество. Только сейчас, этой осенью, простой селянин из какой-нибудь деревушки имел на это шанс, и стоило разлететься слухам о приезде царя-батюшки, как в Кострому валом повалило население близлежащих сел, деревень и починков.

Оставалось в очередной раз подивиться молниеносной скорости их распространения – словно по телефону народ обзвонили, поскольку ближе к вечеру второго дня народу в городе прибавилось чуть ли не вдвое, а крестьянскими телегами и возами было забито не только торжище и улицы, примыкающие к нему, но и все дороги, ведущие к Костроме.

Проехать на рынок нечего было и думать, поэтому крестьяне метали жребий и проигравшего оставляли караулить возы, а сами топали поближе к годуновским хоромам, где разместился Дмитрий, и стоило ему выехать, как толпа тут же начинала истошно и радостно вопить здравицы, славя свое красное солнышко. А тот, гордо восседая на белоснежном жеребце, сам весь светился, словно заря-заряница, щедро, без счета раздавая всем не только улыбки, но и периодически разбрасывая по сторонам звонкое серебрецо.

– Мастер ты чужой деньгой кидаться, – не утерпев, заметил я ему, подозревая, откуда именно вдруг у него взялось столько лишней наличности.

– И без того все по твоему слову сотворил, – огрызнулся он, намекая, что количество посылаемых в Самбор подарков изрядно уменьшилось.

Действительно, безмерно довольный тем, что я согласился принять участие в авантюре с Эстлядией, он всячески выказывал мне свое уважение и старался соглашаться со всеми моими предложениями, в том числе и по финансовым вопросам.

Касаемо подарков и денег для Мнишек, мне не сразу удалось уговорить его поумерить свою щедрость. Поначалу он всячески упирался, ссылаясь при этом на великолепные пиры, которые закатывал в его честь ясновельможный пан Мнишек. Дескать, как так, тесть для него и петушиные гребешки, и бобровые хвостики, и медвежьи лапки, не говоря уж про цукры[88]. Тут тебе и сахарный двуглавый орел, и Московский Кремль с позолоченными куполами церквей, и даже… сам Дмитрий, сидящий на троне в шапке Мономаха. Негоже после такого обилия и щедрот со стороны Мнишка отделываться от него чем-то пустячным.

Однако я был упрям – очень уж жалко той красоты, виденной мной в Казенной палате. К тому же если дело так пойдет и дальше, то он непременно наложит лапу и на те доходы, которые пока должны поступать в карманы Годунова. Долго, что ли, поменять указ, переписав его заново? Именно потому я, вовремя вспомнив все те сведения, которые собрал и привез мне летом Емеля, начал выкладывать Дмитрию иные факты о его будущем тесте – пусть не больно-то восхищается ясновельможным паном Ёжи, или Юрием, как его называл сам государь.

Тот поначалу не поверил мне, когда я поведал, что его тесть вылез в коронные кравчие и управляющие королевским замком исключительно за счет своего сводничества – поставлял Сигизмунду девок для разврата. Более того, пользуясь своей близостью к королю, братья Мнишки – Юрий и Николай – вывезли из королевского замка Книшин сразу после кончины своего покровителя столько добра, не побрезговав даже нарядной одеждой, что для покойника не отыскалось ничего приличного – пришлось обрядить в заплатанное.

Схватившись за саблю, государь завопил, что это все наглый поклеп недоброжелателей пана Мнишка и стыдно князю и потомку королей повторять чьи-то наветы, к тому же столь неправдоподобные, что ни один порядочный человек никогда в них не поверит даже на миг. И вообще, не может человек, чье родословное древо тянется аж от Карла Великого и императора Оттона, вдобавок окончивший университет, быть заурядным татем.

Пришлось угомонить буяна пояснением, что эти неправдоподобные, на взгляд государя, наветы обсуждались не келейно, где-то между недоброжелателями, а во всеуслышание, на избирательном сейме, причем обвинение было выдвинуто не кем-нибудь, а родной сестрой короля[89], по поручению которой шляхтич Оржельский высказал все это прямо с трибуны. Добавил и то, что те, кто защищал Мнишков, не нашли ничего лучше, как заикнуться в качестве оправдания братьев, что, мол, обирали не одни они – кроме них поживились и другие.

Правда, справедливости ради указал, что Анну Ягеллонку уговорили не возбуждать против них судебное дело, но процитировал ее слова, которые она произнесла, когда по настоянию многих влиятельных людей сняла свое обвинение, при этом заявив, что все равно простить этих негодяев никогда не сможет.

Дмитрий обескураженно похлопал глазами и попытался протестовать, мол, впоследствии все вины с Юрия, скорее всего, были сняты, иначе бы он… Но я не доставил ему даже этого слабого утешения, рассказав, что при короле Генрихе, когда Юрий Мнишек исполнял за торжественным обедом свою должность коронного кравчего, шляхтич Заленский, будучи одним из королевских придворных, во всеуслышание заявил, что Мнишек – человек, известный своим дурным поведением, так до сих пор не очистился от обвинений и потому недостоин исполнять свои обязанности. После этого и сам Генрих объявил, что Юрию вначале надлежит оправдаться, а уж потом…

– И он?.. – вопросительно протянул Дмитрий.

Я не стал говорить, что и этот скандал Мнишку удалось как-то замять, действуя через свою влиятельную родню, и медленно покачал головой, выдав непобедимому кесарю полуправду: