Бонсай - Кирстен Торуп

Он оправдывается тем, что мы со Стефаном уже не женаты. И поэтому не можем считаться близкими людьми. Я так устала, так истерзана, что не в состоянии с ним спорить. Он очень огорчен, на глазах слезы. Говорит, что знакомство со Стефаном духовно обогатило его. Рассказывает, как Стефан расписывал ему преимущества жизни в деревне, приводя в пример моих родителей.

Он уверяет, что Стефан был в хороших руках. Они с медсестрой гладили его по щеке, утирали пот со лба. Он что, не понимает, что это мы с Элин должны были стоять рядом и вытирать его лоб? Я подозреваю, он умышленно похитил Стефана для себя. Он защищается: мол, растерялся, когда в больницу позвонил брат, а не я, как мы договаривались. Никогда не слышал ни о каком брате. Встретив его на лестнице, принял за управдома. Мы рассеянно слушаем. Слова не воспринимаются.

Тут он переходит на более деловой тон и спрашивает, не мог ли Стефан принять еще таблеток помимо тех двадцати пяти, что выпил ночью. Он полагает, Стефан выпил намного больше. Но мы не смеем сказать правду. Правду, заключающую в том, что мы — соучастницы убийства.

Врач провожает нас в отделение, чтобы мы взглянули на Стефана. Заходим в его палату. „Дылда“ оставляет нас одних. Избавившись от него, я испытываю облегчение. Увидев Стефана, плачу. Элин обнимает меня. Он не похож на себя. Лицо меньше, какое-то четырехугольное. Рот как полоска, напоминает материнский. Нос маленький, волосы прилизаны. Только голова над покрывалом. Лицо светится желтым светом. Душа еще не покинула тело.

Застыли у двери, тесно прижавшись друг к другу, смотрим на него на расстоянии. Боимся подойти слишком близко. Над ним висит ореол возвышенной неприкосновенности, что-то священное. Дотронуться было бы кощунством. Я не до конца уверена, что он и вправду умер.

Спускаемся в туманное марево вестибюля. Здесь как-то душно. Я ничего не соображаю, под шерстяным зимним костюмом выпотевает нравственное похмелье. Мимо проходят врачи в белых халатах, пациенты в больничной одежде и тапочках, родственники в легких пальто, каждый в своем мирке. У газетного киоска очередь. На синем диване валяется букет цветов в целлофане. В дальнем углу висит телефон-автомат. У меня нет мелочи, и я иду к справочному окошку разменять деньги. Женщина за стеклом, глядя в зеркальце, красит губы темно-красной помадой. Проталкивая под стекло купюру, прошу разменять. Она непонимающе смотрит и реагирует, только когда я говорю, что умер человек. Копается в сумке, вынимает кошелек. Кропотливо пытается набрать нужную сумму мелочью. В итоге дарит мне две кроны. Поблагодарив, спешу к телефону. Звоню Йоану. Поехать домой, остаться в одиночестве — выше наших сил. Мы ищем убежища у единственных людей, которые тоже знают о смерти Стефана.

Йоан встречает нас на лестничной площадке. Пахнет свежим хлебом. Мы заходим в чудесный дом, где на стене над роялем висят детские рисунки. На столе скатерть, в подсвечниках — зажженные свечи. Нас угощают рагу из говядины с итальянским вином. У них измученный вид, они объясняют, что вчера вечером были на приеме, посвященном премьере, а затем целую ночь лежали без сна, прощаясь со Стефаном с помощью двух бутылок дорогого шампанского. Настроение возвышенное и строгое. Дочерей, девяти и трех лет, отправляют в ванную, а мы рассказываем о последнем дне Стефана. Уже не помня деталей и последовательности событий. В том месте, где мы застали его в ванной, думая найти мертвым, Элин расплакалась. Я обнимаю и утешаю ее, безутешную.

Семейная идиллия не растапливает лед наших душ. Неровно подрагивает пламя стеариновых свечей, словно откуда-то дует. Но все окна закрыты. Может, это мы принесли в уютную гостиную холод смерти? „На самом деле он сделал вам длинное признание в любви“, — сказала Ева, когда мы встали из-за стола. Лишь много позднее я поняла, что она имела в виду. Все время думала, что надо позвонить матери и брату Стефана. Но так и не позвонила. Ноги не идут к телефону. Я наказываю этих двоих той злостью, которую не могу излить на Стефана, оправдывая себя тем, что Стефана убил их семейный невроз самоубийства.

После ужина Йоан собирается в театр, установить освещение для премьеры, которая пройдет на следующей неделе. Прошу ничего не говорить в театре о смерти Стефана. Сначала хочу позвонить директору театра, завтра утром. Йоан говорит, что ему будет непросто держать в себе эту ужасную тайну. Провожаем его до театра и прощаемся у входа на сцену. Идем через город ко мне домой. Спим на моей двуспальной кровати. Вот и стало в мире одним человеком меньше».

VII

Послесловие

Скоро зима. Но эта осень была самой прекрасной и неистовой. Хляби небесные разверзлись. В свете солнца ощущалась сила иного мира. Багрово-желтые кроны каштанов сияли неземной красотой. Смерть Стефана принесла в мир хаос. Но скоро он обретет свое место на солнце, в деревьях и траве, земле, море и небе, и вновь воцарится гармония.

Нина верит, что он остался в природе и примет все ее обличил. От малых до великих. Верит, что человек велик, что Стефан велик. Что все мы — короли. Она больше не верит в различия полов. Но что мужчины и женщины — одно. И в вечности соединятся. Верит: то, что однажды соединилось (Стефан и она), вовеки пребудет нераздельным. Он так или иначе останется с ней как путеводная звезда, которой и был, с тех пор как пришел в ее жизнь. Она порвала со своим мужчиной, чтобы печься о покойном бывшем муже в мире и покое, без сцен ревности, или что там еще сопутствует домашним скандалам в жизни двоих?

Она не знает, все ли высказала Стефану в последние восемь дней — от вторника до вторника. Не забыла ли о нежности и близости. Не потонула ли любовь в практических делах и психическом параличе, охватившем ее перед этой запланированной смертью. Она боялась оказаться в центре событий: это же ему предстояло умереть. Как обычно, предоставила себя в его распоряжение. Может, он был разочарован, что она держится в тени, вместо того чтобы помочь выразить его собственные мысли и чувства. Но ей казалось, это то, что ему нужно. Все должно быть нормально, все должно быть хорошо. Все должно быть как обычно. Словно смерти нет. А теперь она сомневается, правильно ли поступила, подчинившись его последней воле. Надо было бунтовать. Но теперь поздно. Ей лишь хочется получить от него знак, что все в порядке, и увериться в его окончательном одобрении.

Прошло восемнадцать недель со смерти Стефана и более четырех месяцев со дня похорон. Лежа в кровати, Нина читает дневник, где описала все произошедшее, воскрешенное памятью. Подобно мономану вновь и вновь проживает случившееся, погружается в мельчайшие детали, воскрешает скрытое между строк. В итоге на то, чтобы прочитать записи вслух от корки до корки, у нее уходит не более двух часов. Бутылка виски и сигареты находятся под рукой. Она живет в кровати. Широкой двуспальной кровати, заваленной газетами, журналами, книгами, пакетиками с чипсами, конфетами, жареным миндалем. Зеркальце и косметичка с помадой, пудрой, румянами, тенями, тушью и тональным кремом лежат на прикроватной тумбочке.

Она подумывает сменить имя. Взять какое-нибудь экзотическое, иностранное. Сколько себя помнит, всегда хотела быть другой. В детстве с головой погружалась в журнальные рассказы и романы. Неделю за неделей глотала истории белошвеек, превращаясь в бедных героинь, которых вытащили из нищенских условий сильные честные мужчины, занимающие высокое положение в обществе. В мечтах уносилась в черно-белые миры и сама становилась белой, чистой. Позже, девушкой, зарывалась в романы Достоевского и обнаруживала себя в Раскольникове, князе Мышкине, человеке из подполья, Алеше и Иване Карамазовых. Она не отождествляла себя с женскими образами. Выйдя из подросткового возраста, ее душа стала мужской, а юное сердце сформировалось под влиянием романов Достоевского.

Она недостаточно хорошо себя знает, чтобы объяснить чувство родства с его персонажами. Понимает только, что в них ей приоткрывается нечто опасное, о чем она знать не желает. Злится на себя. Не хочет позволить Достоевскому вторгаться в нее, ставшую более зрелой и уверенной в себе. До сих пор она шла по тонкому льду вытеснения. И не собирается продолжать путь рука об руку с Достоевским, чтобы утонуть в холодных илистых глубинах морского дна. Нина делает глоток из бутылки с виски. Виски погружает в сладостный туман и отгоняет демонов.

Перед ее внутренним взором проносятся дни, предшествовавшие похоронам, мелькание кадров фильма: воспоминание Стефана о себе самом, а в главной роли — она. Сначала, с утра пораньше, появляется гнев. Она изливает его на стены. Лупит по двуспальной кровати купленным в Милане ремнем. Поливает пол кипятком. Разбивает зеркало в ванной. В раковине на кухне пылает костер из специй. Гнев, собранный в кулак, нацелен на Стефана и на нее саму. Гнев обрушивается на нее разрушительной волной. Ей неведом его источник. Может, ею владеет Божий гнев или это гнев природы? Она проклинает Стефана, проклинает смерть, особенно смерть от своей собственной руки, и следующий за этим хаос. Бушует, пока не превращает квартиру в груду грязных обломков.