Пеший город - Феликс Кривин

От таких слов новоприбывший Карасик был повергнут в смущение. Во-первых, откуда в загробном, грубо говоря, мире живая очередь? А во-вторых, о каких репатриантах речь? Репатрианты, насколько известно, возвращаются в исторически родные места, а разве здесь родные места? Из родных мест он как раз только что убыл.

Стал он интересоваться у очереди, объяснять ей, что лично он — никакой не репатриант, что он добропорядочный гражданин, патриот своей родины, — если хотите, патриант, но уж во всяком случае не репатриант, потому что у него и в мыслях не было куда-то возвращаться. Он родную свою Богодуховку ни на какое загробье, ни на какое потусторонье не променяет. Ничего себе родина — тот свет!

В ответ на это бестактное восклицание (учитывая, что прозвучало оно именно на том, а не на каком-нибудь другом свете) народ в очереди стал отворачиваться от Карасика, делать вид, что его знать не знает и не то, что видит его в первый раз, а вообще не видит в упор, пропускает мимо своего потустороннего внимания. И лишь один заковыристый старичок, который, злоупотребляя своим почтенным возрастом, незаметно, но упорно втирался без очереди, ткнул пальчиком в сторону больших поясных портретов прародителей наших Адама и Евы, которых, кстати, без фиговых листиков узнать было вообще невозможно, и спросил, не отвлекаясь от основного занятия:

— А эти откуда? С луны?

Новоприбывший Карасик не сразу сообразил, откуда родом первые люди. Одни говорят, из Палестины, другие — из Израиля. Сегодня это не только спорный вопрос, но и вообще спорные территории.

Но оказалось, что основоположники рода человеческого вовсе не с территорий. Они с того света, с того самого света, на котором Карасик в данный момент пребывает. И они здесь, представьте себе, родились, не умерли, а родились, а умерли они совсем в другом месте.

Потому что в рай мы попадаем после чего? Правильно, после смерти. А первые люди где родились? Правильно, в раю. И жили там, пока их не выгнали то ли турки, то ли арабы.

Вот и получается, что тот свет — это родина наших праотцов, а значит — наша историческая родина. И значит, мы не умираем, а просто репатриируемся на родину отцов.

С такой точкой зрения очередь была согласна, но турки и арабы вызвали у нее активное возражение. Потому что когда первых людей выгнали из рая, ни турок, ни арабов, ни прочих наций еще в помине не было. В раю все были одинаковые, только по полу различались.

Старичок слегка смутился, но быстро оправился. Неважно, говорит, кто выгнал, а важно, кого выгнали. Первых людей выгнали! Самых первых людей! Погодите, сказал старичок, вас тоже выгонят. Всех выгонят! Если первых выгнали, то с последними цацкаться не станут.

Очередь заволновалась. Это как, то есть, выгонят? Они репатриируются на постоянное жительство как потомки первых людей, у них и документы оформлены…

Привыкли жить по документам. Если б наши праотцы дожидались документов, мы бы все до сих пор дожидались рождения.

Так считал старичок. Потому что здесь смотрят не на документы, а на поведение. При том поведении, к какому мы у себя привыкли, нас здесь и дня не продержат. Выгонят в три шеи, почище, чем первых людей, потому что их выгоняли в две — самое большое.

И тут оказалось, что в очереди немало таких, которые не прочь, чтоб их выгнали обратно на землю. Они уже тут соскучились, потянуло к своим. Одно их смущало: они жизнь потратили, чтобы попасть в рай, а в другой раз может не получиться. Еще загремишь в преисподнюю, вот уж где точно радости никакой.

А вы думаете, из преисподней не выгонят? — задребезжал старичок уже почти от самого окошка. Нашего человека не выдержит ни одна преисподняя, не говоря уже о более райских местах. Его, старичка, уже откуда только не выгоняли! Под райским кущиком пристроится — пошел вон! Приспособится кипеть в котле — и оттуда выматывайся! Он, старичок, пришел к такому выводу: все эти рай, ады — не для нашего человека. Наши люди привыкли строить рай на земле. Или строить ад на земле. Как получится. Но при этом стараются занять место над котлом, чтобы самому не кипеть, а только руководить кипением. Как увидите на земле такого руководителя, так и знайте: он оттуда. Из котла выгнали за профнепригодностью, вот он и приспособился другими руководить.

С этими словами старичок нырнул в окошко райадминистрации, и в очереди воцарилось молчание.

Первым нарушил молчание новоприбывший Карасик. Он сказал, что не намерен ждать, пока его выгонят из рая, он сам уходит, откуда пришел. Там, откуда он пришел, он прожил всю жизнь, а с этой родиной предков его вообще ничего не связывает.

Некоторые его поддержали. Мы не будем ждать, пока нас выгонят, как первых людей, сказали они. Мы возвращаемся, сейчас же возвращаемся с этого света на тот, верней, с того света на этот.

И они устремились к выходу.

Но выхода не было. Перед ними была сплошная стена.

Конечно, решили, что виноват Карасик. Он пришел последним, наверно, слишком плотно закрыл за собой дверь.

Они тыкались в стену, пытаясь нащупать дверь, пытаясь пробить эту стену, расшатать ее, развалить…

Но стена стояла насмерть, понимая, где она находится.

Сказка о молодых и старых

Жизнь ушла из города. Только в одном окошке свет. Старая женщина хлопочет по хозяйству.

Входит солдат.

Старуха думает, что он из тех, кто вывозил из города население, и говорит, что никуда не уедет.

Солдат считает, что нужно ехать, здесь оставаться опасно, здесь даже он, солдат, не сможет ее защитить.

Старуха говорит, что не нуждается в его защите. Это огорчает солдата, потому что раньше в его защите нуждались многие.

Старуха машет рукой. Она старая, в ней жизни так мало, что нечего защищать. А вот солдат пусть себя побережет, он молодой, ему вредно здесь оставаться.

Нет, ему не вредно. Неприятно, но не вредно. Он любит эту землю, но она теперь стала другой. Какой-то холодной, чужой, мертвящей.

При этих словах появляется смерть. Она пришла за старухой, но, услышав, что та не одна, затаилась за занавеской и прислушалась к разговору.

Старуха пригласила солдата сесть, но он отказался. Солдатская служба — либо стоять, либо лежать.

— Я бы тебя покормила, но у нас все продукты вредные, — сказала старуха. — Мне-то они не вредные, а тебе вредные.

Интересно, почему это? — заинтересовалась за занавеской смерть.

— Мне тоже не вредные, — усмехнулся солдат. — Просто я не хочу есть. Не проголодался еще. И, наверно, уже не проголодаюсь.

Старуха не верит. Солдаты наши всегда голодные, их плохо кормят, жалуется она.

Солдат с ней не согласен. Солдат не могут плохо кормить, их всегда кормят досыта.

Старуха и тут ему не верит. Их чернобыльские ребята служили в армии, рассказывали.

— Ну, — говорит солдат, — это, может, сейчас кормят плохо…

— А ты разве служишь не сейчас?

— Не сейчас. Меня еще в сорок третьем убило. Я лежу здесь неподалеку… вернее, лежал. А теперь что-то стало с землей, совершенно лежать невозможно.

Старуха не удивилась. Их много, солдатиков, лежало в земле, а теперь, видно, стало невмоготу. Как же тут улежать, при такой радиации?

Солдат не знает, что такое радиация. Чувствовать — чувствует, а знать — не знает. Не подумали о мертвых, сокрушается старуха, испоганили землю, а людям лежать.

Смерти это тоже не понравилось. Она пришла за старухой, но теперь не знает, куда ее забирать. Надо подумать, что тут можно сделать, решила она.

А старуха спрашивает солдата:

— Сам-то откуда? Не чернобыльский?

— Чернобыльский. Раньше, правда, был не чернобыльский, но это только первые восемнадцать лет. А все остальное время чернобыльский. — Он помолчал. — Да я тут рядом лежу, сразу за городом. Правда, адреса у меня нет, там сверху ничего не написано. Меня как убило, так я и лежу. Верней, лежал, пока было можно.

Он был солдат. Солдаты воюют между собой, а не с окружающим миром. Они умирают, но земля остается жить. Потому что надо же мертвым куда-то уходить, как жить живым, если мертвым уходить будет некуда?

Вот именно, подумала смерть.

Старуха тоже этого не знала. Она как раз собиралась уходить и была уверена, что ей есть куда уйти. Она потому и не уехала, чтоб уйти в эту, а не в какую-нибудь другую землю.

— Что же нам делать? — спросила она.

— Я пока не знаю, бабушка, — сказал он, назвав ее бабушкой, хотя по земному возрасту она была моложе его. Но если земля стала другой, то и возраст земной, наверное, изменился.

Она поставила на стол помидоры и огурцы. Хлеб поставила. Пусть поест, раз ему это не вредно. Но солдат есть не стал. Он смотрел на еду, будто видел ее впервые. Вот какой она стала, ее и узнать нельзя.

— Уходите отсюда, — сказал солдат. — Я уже уйти не могу, мне поздно уходить, а у вас еще есть немного времени. Поищите себе другую землю, более пригодную для смерти.