Две невесты Петра II - Софья Бородицкая

Особенно была рада за брата великая княжна Наталья Алексеевна, считавшая, что теперь наряд для коронации государя будет выглядеть достойно.

Она каждый день приходила в покои брата, где стоял сундук с сокровищами, открывала серебряным ключом замок, склонившись над сундуком, вынимала оттуда несколько драгоценных вещиц, устроившись удобно рядом, осторожно вытаскивала из колец, брошей, запонок, пуговиц драгоценные камни и раскладывала их по разным серебряным вазочкам, стоявшим тут же, на полу, возле неё.

Как-то раз, когда вазочка с алмазами была уже полна доверху, княжна взяла её в руки, всё так же сидя на полу, высыпала в подол платья и стала перебирать сверкающие камни, подолгу держа каждый в руках, словно не желая расстаться с ним. Неожиданно дверь в покои отворилась, и на пороге появилась цесаревна Елизавета, одетая для прогулки в бархатную голубую шубку, отделанную пушистым мехом черно-бурой лисы. Увидев княжну Наталью в столь странной позе, она подошла ближе, любопытствуя узнать, чем та так занята, что не может даже подняться навстречу. И только подойдя, цесаревна Елизавета сама замерла возле раскрытого сундука.

   — Что это вы, княжна, делаете? И что это такое? — указала цесаревна на раскрытый сундук, в котором было полным-полно дорогих украшений.

   — Это... это... — несколько раз повторила княжна, растерявшись, — это светлейшего князя Меншикова убранства.

   — Светлейшего? — удивлённо переспросила Елизавета.

   — Да-да, — торопливо ответила княжна Наталья. — Их лишь вчера доставили Петру Алексеевичу.

   — Вче-ера? — протянула недоверчиво цесаревна.

   — Вчера, вчера, — скороговоркой продолжала княжна Наталья. — Он, ну Пётр Алексеевич, хотел тебе всё показать, но я упросила его поторопиться с этим... — Она взяла из подола горсть камней и пересыпала их из руки в руку.

   — Поторопиться? Зачем? — ещё ничего не понимая, спросила цесаревна.

   — Ну как же, — медленно и значительно произнося каждое слово, ответила княжна, — ведь скоро коронация государя.

   — Коронация, — как эхо отозвалась цесаревна, — так что ж из того?

   — Как что? Ведь ему нужны камни для новой короны.

   — Новой короны? — вновь повторила Елизавета. — А что, старая разве не годна?

   — Старая? — Княжна Наталья вопросительно посмотрела на цесаревну.

   — Ну да, старая, та, в которой матушка моя короновалась.

   — Ах, эта, — вздохнула княжна, опустив глаза и перебирая камни в подоле платья. — Она очень велика государю, — наконец промолвила она.

   — Велика?

   — Да, очень. Так Андрей Иванович Остерман сказал. Он сказал, что надобно новую корону изготовить, благо каменьев для неё теперь предостаточно.

   — Теперь-то да, — едва заметно улыбнулась Елизавета.

   — Послушай, тётушка, — обратилась к ней Наталья, — помоги мне: одной не управиться со всем этим.

   — Помочь? — раздумчиво произнесла цесаревна. — Да я вроде хотела на санях по Москве прокатиться.

   — Прокатиться? Одна? — спросила княжна.

   — Нет, не одна. Думала, Пётр Алексеевич составит мне компанию.

   — Полагаю, что он с удовольствием бы поехал с тобой, только... — замялась княжна.

   — Что только? — насторожилась Елизавета. — Небось с Иваном к собакам своим отправился?

   — А вот и нет, а вот и не угадала, — радуясь, ответила княжна.

   — Так где же он?

   — Он с Алексеем Григорьевичем да с Остерманом секретно толкуют о чём-то, в кабинете запёрлись.

   — Секретно? — повторила Елизавета и тут же, весело рассмеявшись, сбросила с плеч шубку и села на пол рядом с княжной. — Пусть себе секретничают, а я тебе помогать стану.

25 февраля 1728 года под немолчный перезвон колоколов, громкие восторженные крики бесчисленных толп народа состоялась в Кремле торжественная коронация государя Петра Алексеевича.

Погода в этот день была неустойчивой. С раннего утра летел мокрый снег, но позже, когда пышная процессия ступила на Ивановскую площадь, подул сильный ветер, небо прояснилось и показалось солнце, в один миг преобразив всё вокруг.

Идя впереди сопровождающих его вельмож, Пётр Алексеевич испытывал необыкновенный восторг от бесконечных людских толп, приветствовавших его громкими криками, от замерших солдат, от грома труб и литавр, сопровождавших процессию до самой церкви. Ему самому хотелось кричать от радости вместе со всеми. Порой ему казалось, что всё происходящее ему лишь чудится во сне, но сне отчётливом, ясном, где он всё видит и слышит. Захлестнувшая его радость была настолько велика, что, высоко подняв голову, не видя дороги, он споткнулся обо что-то и едва не упал, и упал бы наверно, если бы его не поддержал идущий следом его фаворит, его любимец, его обер-камергер — князь Иван Долгорукий.

Охваченный восторгом, он не заметил, как многолюдная площадь, до сей поры такая громогласная, вдруг замерла в минутном молчании, и уже кое-где раздавался тревожный шёпот о плохой примете. Но ничего этого не слышал и не видел молодой государь, переживающий в этот день самый торжественный момент в своей жизни.

Он плохо понимал всё, что творилось вокруг до того мгновения, когда на голову его, чуть царапнув кожу лба, была надета корона — та самая корона, богато украшенная драгоценными каменьями из сокровищ светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова.

Государь веселился. Вместе с ним веселился весь его двор. Как по заказу, после дня коронации установилась ясная погода. Днём пригревало солнышко, а к ночи вступал в свои права мороз, крепко сковывая всё, что за день прогрело солнце. На Москве-реке образовался такой крепкий наст, что по нему можно было ходить и ездить на санях до самого полдня без боязни увязнуть в снегу. С раннего утра шумная ватага молодых придворных государя выезжала на тройках, запряжённых в расписные санки, для катания на самой реке или же отправлялась в ближайшее Подмосковье, где и проводила время до вечера. Пётр Алексеевич гулял в окружении своих постоянных спутников — обер-камергера Ивана Долгорукого, сестры Натальи Алексеевны, красавицы цесаревны Елизаветы. Лицо цесаревны, раскрасневшееся от мороза, с огромными голубыми глазами, всегда улыбчивое и приветливое, заслоняло государю всё остальное. Он не видел вокруг ничего: ни сверкающего на солнце снега, ни безлюдных утренних московских улиц, по которым они мчались прочь из города, ни опушённого инеем леса. Даже звериные следы, которые вдоль и поперёк перечерчивали заснеженные поля, не привлекали к себе его внимания. Лицо прекрасной цесаревны вытесняло собой всё проносящееся мимо их стремительно летящих саней.

Вернувшись к вечеру в Москву и наскоро пообедав, вся молодёжь вновь собиралась вместе, чтобы танцевать, танцевать до утра, а потом, утром, всё вновь повторялось: бешеная скачка коней, сверкающий снег, блестящий взгляд обожаемой тётки. Казалось, так будет вечно, и никогда не кончится эта зима, никогда не устанут нестись вперёд кони, никогда не померкнет ласковый взгляд.

Однако так только казалось. Озабоченные безудержным весельем государя его наставники — Андрей Иванович Остерман и отец его любимца князь Алексей Григорьевич Долгорукий, получившие после коронации множество наград и повышений в должности, часто вели между собой разговоры о времяпровождении государя и не находили выхода.

Как-то раз Андрей Иванович предложил князю Алексею Григорьевичу попробовать переключить внимание государя и на другие стороны жизни.

   — Ведь надобно ж ему чему-то научиться, ну хотя бы военному делу, — предложил Андрей Иванович.

   — Это как же? — удивился князь Алексей. — Войну, что ли, для него, для его науки кому объявить? — шутя, заметил он.

   — Что вы, что вы, — взмахнул руками Остерман, — избави Бог. Слава Господу, сейчас в России всё спокойно, не то...

   — Так как же ты, Андрей Иванович, мыслишь научить государя военному ремеслу без войны? — перебил Остермана князь Алексей.

   — Просто.

   — Как это просто? — не понял князь.

   — Так же, как поступал его дед, будучи в его летах.

   — Потешные войска, что ли, собрать для него?

   — Именно, именно так, — подтвердил Остерман. — Хотя бы в том же Измайлове городок военный построить, солдат туда определить, и пусть с ними занимается.

Алексей Григорьевич молчал, задумавшись, а Остерман продолжал:

   — Сделать всё по-настоящему, а в учителя ему дать, — он на секунду задумался, — ну хоть бы и фельдмаршала Михаила Михайловича Голицына.

Услышав фамилию фельдмаршала, с которым князь Алексей Григорьевич Долгорукий постоянно находился в распрях, он помрачнел, покачал головой.

   — Нет, дорогой Андрей Иванович, с этим военным городком ничего не получится.