Венеция не в Италии - Иван Кальберак

– Amici?[13]

– Si! Amici de Pauline Després[14].

Она взглянула на меня с сомнением.

– I have travelled one million kilometers to come here[15].

Теперь ее взгляд выражал явное недоверие.

– One million kilometers?[16]

– Yes, from Paris[17]. – One thousand?[18]

– Yes, one thousand[19], – спохватился я.

Она чуть заметно улыбнулась, и ее замкнутое лицо немного ожило: наверно, итальянцы симпатизируют тем, кто преувеличивает. Или тем, кто приехал издалека. В общем, не знаю.

– What is the name of your friend again?[20]

– Полин Депре.

– Yes, she’s on the list[21]. – И она протянула мне билет. Мне хотелось целовать ей руки, щеки, лоб и даже ноги, но я только пробормотал:

– Gracias.

– Prego[22], – ответила она, глядя на меня с некоторой нежностью. Выходит, прав был папа: если сказать итальянцу «gracias», он поймет, даже если не говорит по-испански.

Я побежал в туалет и залез в кабинку, чтобы переодеться. В отдельные моменты жизнь прекрасна: там оказался большой умывальник, и я смог умыться как следует, мне же надо было быть при полном параде. Намочив бумагу, я вытер лицо, живот, подмышки, в общем, самое главное, затем надел белую рубашку, она помялась, но под пиджаком это было не особенно заметно. А с черными брюками все в целом смотрелось очень даже неплохо.

Раздался долгий, пронзительный звонок, он мне напомнил будильник моей бабушки, который разрывал мне уши, когда я спал с ней в ее постели: квартирка у нее была крошечная, и она храпела всю ночь не переставая.

Я снова влез в туфли, причесался. И увидел, что темные корни моих осветленных волос стали заметнее: волосы росли слишком быстро. Это был неприятный сюрприз. Я думал, что предусмотрел все, и, как всегда, упустил из виду маленькую, но убийственную деталь. На мне словно было клеймо, которое выделяло меня из стада. Впрочем, я давно уже смирился с мыслью, что не попаду в компанию крутых, как мы их называем в лицее. Я для них не существовал. Но сейчас был неподходящий момент для самоанализа. Я запихнул грязную одежду в рюкзак, выпил глоток воды из-под крана, только при этом поняв, как мне хочется пить, и вышел из туалета в чуть более приличном виде, чем вошел туда.

Через несколько секунд я был в большом зале Ла Фениче – громадном, величественном, с непомерно высоким, как в церкви, потолком (наверно, для того, чтобы звукам и душам легче было возноситься и воспарять). Билетерша взглянула на мой билет. Ну вот, подумал я, сейчас она скажет, что мне надо подняться пятью этажами выше, на галерку, а как же иначе? Итальянские театры – это единственные места, где бедные могут смотреть на богатых сверху вниз. Однако эта девушка повела меня в партер и указала на очень хорошее место, не откидное и не с ограниченной видимостью. Ну надо же! Публика состояла в основном из молодежи, итальянской и французской, это напомнило мне концерты, которые устраивались у нас по программе обмена между лицеями. Кругом стоял веселый галдеж, а я ни за что не посмел бы шуметь, я был слишком потрясен величием этого зала.

Я наконец уселся на предназначенное для меня место: после такой долгой дороги спокойно посидеть было наслаждением. Мне вспомнился папин девиз: «Для Шамодо нет невозможного». Вообще-то он в течение дня произносит немереное количество глупостей, но в данном случае, как выяснилось, сказал чистую правду. Если бы он говорил одну только чушь, все было бы гораздо проще.

На сцену одновременно вышли человек пятьдесят музыкантов, совсем юных, лет двенадцати-тринадцати, публика встретила их дружными аплодисментами: легко было догадаться, что в зале сидят их друзья. С того мгновения, как из-за кулис появилась Полин, я не видел никого, кроме нее, она осторожно вышагивала на высоких каблуках, в маленьком черном платье, элегантном и невероятно женственном, оно позволяло увидеть часть ее ляжек, а глубокий вырез открывал нечто столь же волнующее, сколь и неожиданное. Никогда еще она не выглядела такой соблазнительной, как сейчас, со всеми этими изгибами и округлостями. Это было перерождение стереометрии в нечто возвышенное, неземное. Я уже не знал, куда смотреть, настолько все было великолепно. К тому же ее загримировали, причесали, глаза стали выразительнее, губы ярче, сейчас она была еще красивее, чем я мог бы себе вообразить. Да, такое возможно, даже если дело касается девушки, которая нравится вам больше всего на свете.

Сердце заколотилось, хотя я видел ее на приличном расстоянии, метрах в двадцати. Окажись она ближе, я бы уже ни за что не отвечал. Впрочем, это было неважно, поскольку никто не собирался требовать у меня ответа. Мягким движением она приложила скрипку к плечу и прижала ее подбородком. Она выглядела невозмутимой, но внутри, наверно, все бурлило. Конечно, она меня не видела, но так было даже лучше, потому что ей нельзя было отвлекаться. Она провела смычком по струнам, сыграла несколько нот, чтобы проверить настройку. И все кругом тоже настраивались, сосредотачивались, готовились.

На сцену вышел дирижер, он был значительно старше музыкантов – если я правильно понял, это был ее отец, тоже очень элегантный в своем фраке и галстуке-бабочке, с седыми волосами и проницательным взглядом. Он поклонился, но выражение лица у него было недовольное. И я тут же подумал, не знаю почему, что он – один из тех типов, которые вечно хмурятся: вы можете просмотреть хоть тысячу их фотографий в семейных альбомах, и не найдете ни одной, где бы они улыбались. Правда, я говорю это, не владея всей информацией. Он повернулся лицом к музыкантам, и мы, публика, увидели у него на голове маленькую проплешину. Затем он поднял палочку, и она застыла в воздухе. На сцене и в зале наступила полная тишина, это было как глубокий вдох, как миг сосредоточенности перед прыжком. Затем палочка пришла в движение и рассекла пространство, чтобы начертить на нем серию невидимых фигур. И музыканты взмахнули смычками.

Когда Полин и остальные с бесконечной нежностью заиграли начало анданте из концерта Вивальди для двух мандолин, RV 532 – я ничего не выдумываю, так было написано в программке, – над миром воцарилась поэзия. Что-то в этой мелодии, такой прекрасной и в то же время такой незамысловатой и простой, что-то, чему я не смог бы дать определение, тронуло мое сердце. По щеке у меня поползла слеза, хотя на этот раз