Люди и учреждения Петровской эпохи. Сборник статей, приуроченный к 350-летнему юбилею со дня рождения Петра I - Дмитрий Олегович Серов

Как же складывалась повседневная ситуация с защищенностью российского подданного от посягательств со стороны преступного мира в 1700–1710‐х гг.? С одной стороны, действовавшее тогда законодательство (в первую очередь базисные акты — Уложение 1649 года и Новоуказные статьи «о татебных, разбойных и убийственных делах» 1669 года) сколь всесторонне, столь и решительно ограждало безопасность личности, содержало значительное количество норм, предусматривавших строгую ответственность за любые посягательства на жизнь, здоровье, достоинство и имущество частных лиц свободного состояния. С другой стороны, в государственном аппарате России в начале XVIII в. отсутствовали какие-либо органы, специализировавшиеся на раскрытии преступлений и охране общественной безопасности.

Более того: в описываемый период эффективность правоохранительной деятельности государства безусловно снизилась — после ликвидации в 1702 г. старинных губных изб, в компетенцию которых как раз входило противодействие тяжким и особо тяжким преступлениям против личности в уездных городах и сельской местности. Обуздание преступности осложнилось и в связи с мобилизациями в действующую армию стрельцов и пушкарей из местных гарнизонов. Хотя и не на постоянной основе, но эти служилые люди нередко привлекались для несения полицейской службы в городах.

Таким образом, в первые десятилетия XVIII в. русский человек оказался под защитой лишь местных воевод (комендантов) с горсткой служилых да воинских команд, изредка посылавшихся в сельскую местность для искоренения разбоев. Между тем угрожать безопасности подданных московского царя было кому. Укрепившийся в обстановке военного лихолетья преступный мир проявлял себя чем дальше, тем все более дерзко.

Так, в июле 1711 г. генерал-губернатор и генерал-фельдмаршал, герцог Ижорский А. Д. Меншиков с тревогой известил Правительствующий сенат, что по Санкт-Петербургской губернии «в разных местех ходят воры и разбойники великим собранием и многие села и деревни разбили и пожгли». Попутно открылось, что направить против разбойников некого, поскольку в уездных городах «служилых людей ныне нет»[556]. Впрочем, как явствует из сенатских документов, настоящий криминальный террор, обрушившийся на северо-западные уезды, встревожил власти по единственной причине: непрерывные нападения банд полностью парализовали сбор и отправку рекрутов и денежных сборов. Участь оставшихся без всякой защиты от преступников тысяч крестьян ни герцога Александра Меншикова, ни господ сенаторов особенно не волновала.

Криминальные бесчинства были характерны отнюдь не только для Санкт-Петербургской губернии. Вполне сходная криминальная обстановка сложилась в ту пору и в Центральной России. В феврале 1710 г. в коллективной челобитной дворяне Клинского, Волоколамского и Можайского уездов извещали царя, что «приезжают разбойники многолюдством со всяким боевым ружьем… и разбивают и пожигают многия села и деревни днем и ночью, и побивают многих людей до смерти и животы их [имущество]… берут без остатку, и баб и девок увозят с собою для ругателства»[557].

Дошло до того, что управитель Московской губернии В. С. Ершов испытывал колебания, стоит ли вообще перемещаться по вверенному региону. Когда в августе 1711 г. встал вопрос о встрече управителя с Петром I в Смоленске, Василий Семенович поделился с царем опасениями, что поездке могут помешать «болшия разбойническия артели… которыя ныне около Вязмы и повсюду зело тяжки суть»[558]. Уж если затруднительно было обеспечить безопасность проезда по большим дорогам самого управителя губернии, то что говорить о защищенности передвижений крестьян, купцов и ремесленников!

Не лучше обстояло дело и в самой Москве. В январе того же 1711 г. почти в центре города средь бела дня нападению шайки бандитов подвергся переводчик Посольского приказа, знаменитый впоследствии А. И. Остерман. Несмотря на то что Андрей Иванович ехал в сопровождении офицера и нескольких солдат и сам был вооружен парой пистолетов, он оказался избит и дочиста ограблен[559].

Бедственная ситуация с защитой россиян от криминала не менялась на всем протяжении первых двух десятилетий XVIII в. Как откровенно констатировал Петр I в именном указе от 19 марта 1719 г., «тати и разбойники… не унялись и чинят до сего времяни повсюду… мучителства бесчеловечныя и разорения, ездя многолюдством вооруженною рукою, горше прежняго»[560]. Удивляться этому не приходится: пока шла Великая Северная война, проблема повседневной безопасности подданных неизменно оставалась на самой периферии внимания царя-реформатора.

Переходя к рассмотрению угроз для безопасности русского человека, которые исходили в начале XVIII в. от «сильных персон», прежде всего необходимо вспомнить, что в те годы весомая доля населения нашей страны относилась к категории феодально зависимых лиц. Круг этих лиц составляли крепостные крестьяне и холопы (к описываемому времени их правовые статусы заметно сблизились). Сотни тысяч этих людей не были никак ограждены законом от любых действий своих владельцев (которые являлись по отношению к ним поголовно «сильными персонами»). И хотя в действовавшем в 1700–1710‐х гг. законодательстве отсутствовали нормы, прямо допускавшие возможность убить собственного холопа или рабыню (подобно ст. 89 Пространной редакции Русской Правды или ст. 11 Двинской уставной грамоты 1397–1398 гг.), существа дела это не меняло.

Жизнь и здоровье, честь и достоинство (равно как и половая неприкосновенность) крепостных и холопов зависели исключительно от доброй воли их хозяев. Тем самым повседневная защищенность этих лиц от любых форм произвола владельцев отсутствовала как таковая. Какие насилия и унижения терпели феодально зависимые русские люди в помещичьих усадьбах и за высокими заборами господских дворов в городах, уже никогда не будет известно: ни заявлений в суд, ни мемуаров они не писали.

Однако 300 лет назад нападкам феодала мог подвергнуться не только его холоп или крепостной. «Сильная персона» могла обратить свой высокий гнев на любого рядового россиянина. Так, в сентябре 1703 г. проживавший в Перемышльском уезде помещик М. В. Желябужский заподозрил нескольких крестьян соседнего помещика Г. С. Богданова в поджоге хлебов. Подав по этому поводу исковую челобитную местному воеводе, Михаил Желябужский решил, однако, не терять времени даром и начал собственное расследование. Захватив и силком доставив подозреваемых крестьян в свою усадьбу, Михаил Васильевич со всей решительностью приступил к поискам истины: «…Забыв страх Божий и государев указ, пытал у себя в доме с людми своими в ночи всякими жестокими пытками… бил плетми нагих во многие перемены».

Особенно досталось крестьянину Лукьяну Шурупову, которого Михаил Желябужский «на виске [дыбе] держал многие часы и на стрясках руки ломал, и кнутом бил, и огнем жег, и всякое нехристиянское ругателство чинил, что и заплечные мастеры [палачи] не чинят»[561]. Несмотря на то что устройство домашнего застенка напрямую подпадало под действие ст. 88 гл. 21‐й Уложения 1649 г. (по которой частное дознание воспрещалось производить даже в