Жена Гоголя и другие истории - Томмазо Ландольфи

Какое дело было теперь Капитану до пауков? Ему чудилось, что все его отвращение превратилось в безграничную любовь. Он наслаждался нечаянной радостью примирения со своими кровными врагами. В то же время какое-то утробное бормотание предупредило его о том, что внутри у него происходят перемены. Наконец вполне определенно обозначился позыв — мощный и ничем не остановимый позыв. Губы его осветила слабая улыбка.

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ПЛОТЬ ПАУКА!

Примечание. На этом месте автор считает целесообразным в силу стечения обстоятельств, для определения которых он может сослаться лишь на свою интуицию, поставить точку. Житейской точности ради автор позволит себе сделать всего лишь одно пояснение, которое, впрочем, вовсе не полагает обязательным. Как впоследствии выяснилось, Капитан вовсе не был капитаном дальнего плавания. Он никогда не совершал кругосветных путешествий. В его жизни не было никаких необычайных приключений, на которые он претендовал. Жизнь его прошла как у всех государственных служащих, получающих свои тысячу двести лир в месяц до самой пенсии. Родственников у него не было никаких. О мальчике, который вскоре умер от эпилепсии, злые языки поговаривали, что он не был его родным сыном. Те же злые языки, как будто им мало этого, утверждали, что так называемый Капитан (в действительности заместитель заведующего отделом какого-то министерства в столице) страдал от такого физического недостатка, при котором не мог иметь детей и жену. Женщины, оказавшись в его компании, могли не опасаться за свое целомудрие. Каким образом и когда Капитан поселился в городке, где мы застали его, нам так и не удалось выяснить. Что касается Розальбы, взятой им на воспитание в возрасте одного года из сиротского приюта, то со временем ей удалось поймать в ловушку адвокатского сына настолько прочно, что тот, вопреки мудрым советам родителей, пожелал непременно взять ее в жены. С тех пор о ней ничего не слышно.

Вот видите, речь идет о таких подробностях, пренебречь которыми автор не вправе.

Перевод В. Гайдука

ТАРАКАНЬЕ МОРЕ

Aux amis florentins du temps jadis[23]

Чудесным весенним днем адвокат Коракальина возвращался домой в прекрасном расположении духа. Таким бодрым и веселым его не припомнил бы даже сын. Адвокату было лет шестьдесят, а сын у него был изрядный шалопут и недотепа, доставлявший отцу немало забот. День выдался на редкость теплый, пронизанный лучами воспаленного солнца. Адвокат шагал уверенной походкой, вызывающе поглядывая на хорошеньких девушек (несмотря на то, что он имел уже взрослого сына, взгляд его не утерял былой остроты). Неожиданно адвоката окликнули.

Из залитой солнцем цирюльни навстречу ему выбежал сын. Он был без пиджака, один рукав рубашки закатан выше локтя.

— Папа, ты только посмотри, какой разрез!

Сын вытянул руку и показал глубокую рану повыше запястья — длинный аккуратный след от бритвы. Из руки хлестала кровь, но юноша радостно улыбался. Отца охватил ужас. Он и сказать ничего не успел, а сын уже ловко раздвинул края раны другой рукой, пошарил внутри и стал извлекать оттуда разные предметы. Достал длинный обрывок шпагата, макаронину с дырочкой и протянул их отцу. Тогда и отец решился заглянуть внутрь.

Порез оказался гораздо шире и глубже, чем можно было предположить. Меж бледных краев виднелась кровавая мякоть, в которой застряла всякая всячина: сапожный гвоздик, охотничьи дробинки, рисовые зернышки. Оттуда же молодой человек вынул муху со слипшимися крылышками и голубого прозрачного червячка. Впрочем, он тут же брезгливо отбросил их в сторону. Упрямый червячок попробовал взобраться на лакированный ботинок адвоката, но вновь был сброшен в пыль носком сыновнего башмака.

— Ах, ты так?! — возмущенно взвизгнул червяк.

— Чтоб тебя! — отвечал юноша без тени удивления. — Ты-то откуда взялся? А теперь — в путь! — обратился он к отцу. — Держи, не потеряй.

Он передал ему все, что достал из раны, и нетерпеливо потянул отца за рукав. Адвокат побрел за ним, спотыкаясь и не зная, куда девать этот окровавленный мусор.

В порту дул свежий ветер, мешавший приготовлениям к отплытию.

— Стой тут! — крикнул сын, всучив отцу конец толстенного каната. — Тяни сильней.

Кое-как адвокат зажал всю эту мелочовку в кулаке, крепче ухватился свободной рукой за канат и потянул что было сил. На землю упали первые крупные капли дождя. Вздымавшиеся волны бились о нос корабля, нацеленного в открытое море. Адвокат весь промок от брызг. Скрипели мачты, полубак и киль; канат дергало и рвало из рук. Подняв глаза, адвокат увидел надутый ветром парус. Силы его были на исходе.

— Эй, постойте! — кричал он, когда мимо него проходили, но никто не обращал внимания.

Если бы он мог помочь себе другой рукой... Но тогда придется бросить все, что он зажал в кулаке. В конце концов к адвокату подошел человек на деревянной ноге.

— Они у вас, дружище? — спросил он угрожающе.

Судя по одежде — важная птица. Возможно, капитан.

— Я... я... — попытался объяснить адвокат.

— Ладно, сейчас не время для болтовни. Приступим. Чей шпагат? — заорал он.

К ним подскочил кривой, по пояс голый матрос. Капитан взял у адвоката обрезок шпагата и передал матросу. Тот принял его без особого восторга и, ворча, отошел в сторону.

— А, черт! — пробурчал он отчетливо и принялся раздраженно теребить бечевку.

— У кого гвоздь?

Откликнулся другой матрос. За ним еще двое. Получивший рисовые зерна собрался засунуть их за пазуху.

— Смотри у меня, сукин сын! — взрычал капитан, схватившись за хлыст, а другой рукой поглаживая рукоять пистолета.

Дождь перешел в настоящий ливень. Адвокат вцепился в канат двумя руками. Ему казалось, что он сдерживает все серое небо, которое вот-вот сорвется и улетит прочь. Мощно выдыхая воздух всей грудью, адвокат надежно намотал канат на руку: теперь он удержит парус до конца путешествия, хоть до самого острова.

— Чего ждем? — рявкнул боцман с полубака.

— Лукрецию, — послышалось с разных сторон.

Ветер порывисто налетал с моря. Парусник ревел и дыбился: ему не терпелось пуститься по волнам, но адвокат держал его мертвой хваткой.

Наконец появилась и Лукреция. Ее подталкивали двое крепышей в треуголках. Лукреция была наполовину обнажена; одна грудь торчала наружу, и при каждом толчке из соска лилось молоко.

— Сюда, сюда! — призвал капитан, расчищая дорогу в кают-компанию.

— Стойте! Стойте! — вопила Лукреция. — Да остановитесь же! Мне кой-куда нужно!

Ее отпустили. Свесившись с борта и сжимая пальцами соски, она принялась орошать море длинными молочными струями — сначала из одной груди, потом из другой.

— Не хило для девицы! — прогундосил чей-то развязный голос.

Сгущались сумерки. Якорь был поднят, трап убран. К неизъяснимому стыду адвоката, парус вдруг опал и даже слегка прогнулся в противоположную сторону. Мощный шквал вытолкнул корабль в открытое море; прибрежные огни поблекли в вечерней дымке. Кто-то подошел и закрепил канат на крюке. Адвокат, предоставленный теперь самому себе, мог наконец осмотреться и повнимательнее разглядеть тех, кто его окружал.

В кают-компании собрались все, кроме адвокатского сына.

— Говорю вам: это фрегат, — настаивал капитан.

— Нет, шхуна! Нет, бригантина! — возражали в один голос боцман и моряк со шпагатом.

— Не лезьте не в свое дело! — свирепо одернул их капитан и, повернувшись к матросу, добавил: — Лучше вспомни, чья сейчас вахта.

Матрос вышел, хлопнув дверью.

— Охотничья Дробь, к штурвалу! — приказал капитан.

Названный матрос поднялся и тоже вышел. У каждого в левой руке была зажата его метка.

— Итак, фрегат.

— Слушаюсь, капитан! — отчеканил боцман.

Тут только адвокат заметил, что в углу, связанная по рукам и ногам, лежит Лукреция. Молоко продолжало вытекать из обнаженных грудей; на полу уже образовались целая молочная лужа и тонкий ручеек.

— Вы дорого за это заплатите, — грозила Лукреция. — Мой отец — сенатор Льювотто. Он все равно освободит свою дочь. Развяжите меня, негодяи!

— Это молочная дева. Молоко у нее, понятно, не настоящее. Анисовый сок, — объяснил капитан, и все покатились со смеху. — Сейчас, дорогуша, явится Гровио — вот и разбирайся с ним сама. Мы тут ни при чем.

— Сделайте же хоть что-нибудь. Не видите, сколько молока пролилось? — И дева забилась в истерике.

На палубе бодро заиграл горн. Все, кто были в каюте, вскочили; на лицах изобразились неподдельные страх и уважение. Послышался ропот:

— Идет. Идет.

Девица испуганно смолкла. Горн продолжал выдувать приветственный военный сигнал. На самом верху лестницы распахнулась дверь, и, сопровождаемый ликующими звуками, вошел человек с непроницаемым, властным лицом. Это был сын адвоката. Вошедший на мгновение замер, оглядел собравшихся и решительным шагом спустился по лестнице. На нем были высокие, с раструбами и большущей серебряной пряжкой сапоги из блестящей кожи, доходившие ему почти до паха. Между штаниной и голенищем виднелись обнаженные ляжки. На плечи наброшена тончайшая шелковая туника с глубоким вырезом. Руки до плеч открыты. Талию стягивал золоченый ремень, за который были заткнуты кинжал и пара пистолетов. С правого запястья свисал хлыст.