Жена Гоголя и другие истории - Томмазо Ландольфи

Распрямившись во весь свой рост, туго и напряженно покачиваясь, существо наступало уверенно и неотвратимо. В подслеповатых глазах отсутствовало какое-либо сочувствие к жертве. Нечеловеческий взгляд, и некуда от него укрыться. Эти невидящие глаза служили одной цели, были подчинены одной несгибаемой и тайной воле. Зверь продвигался к жертве не спеша, уверенно, хотя и было ясно, что он слеп. Любая попытка убежать была бы напрасной, все равно что прятаться от льва, который, как известно, близорук, почти слеп. Он не видит, но чует нюхом свою жертву. Значит, надо покориться? Только бы пытка не продлилась слишком долго. Стоять и ждать. Пусть делает, что хочет, раз уж ты в его власти! И все-таки есть еще время, чтобы взглянуть в эти жестокие глаза. Сочувствия в них не найти, но Розальба уже могла смотреть ему в глаза без волнения. Ужас миновал. Вот он — зверь, во всем своем могуществе, нигде ему нет преград. Захочет — притаится под одеялом. Захочет — залезет под мышку, впихнется между ее... Между ее ног, там — горячо. Бедный зверь! Ему приходится ютиться в холодных дырах, где вечная сырость и грязь сточных вод. Меж ног... больно? Нет, не больно. Щекотно? Нет, скорее, горит огонь, раздражает невыносимое напряжение — звон одного нерва отзывается гулом всего тела. Скорее. Надо чем-то наполнить неизбывность тоски, пока он не овладел тобой. Занять мысли. Надо о чем-то думать. Слово — любовь. Нет, не годится. Бесполезно, как прежде. Попробовать другое — «Собака страдает, когда ее хозяин ест, а ей ничего не дает». Так однажды сказал отец. Это верно. Все дают собакам поесть, когда сами садятся за стол. Наконец что-то, в чем можно быть уверенной. Понять, отчего у собак грустные глаза, когда они видят, как едят люди, а им ничего не дают, можно только в том случае, если смысл этой грусти был выражен в словах раз и навсегда. Другие случаи жизни, которые суждено открыть только нам, хотя и могут оказаться намного интереснее, чем случай с собакой, не сулят никакой уверенности, даже если они и правильно сформулированы. Быть может, именно по этой причине они доставляют нам несравненно больше удовольствия[19]. Да, но к чему все это? А к тому, что любовь... Ее ведь не выразишь словами.

Но нечего и думать понять что-либо в этом рассуждении: мысли скачут, сбиваясь с правильного ритма, то и дело ускоряя свой бег. Разум не поспевает за ними, потому что пребывает в иных сферах, там, где царят мелкие подобия жизни. Смыслы плавятся, словно в котле, и окрашивает их отблеск языков пламени. Кипящей смолой вливаются они в пищевод, липнут к корням волос. Вот он каков — настоящий разум. Воплощение страха. Нет, даже не страха — неизбывности. Пищевод, пи-ще-вод, черт побери!

Зверь ничего этого не понял. Он беззвучно подбирался к Розальбе; вот он уже у ног, доходит ей до середины голени. Розальба догадалась: чтобы принять его, надо раздвинуть ноги. Медленно раздвинула ноги, как было велено. Теперь нужно снять ночную рубашку, чтоб не мешала... Ой, да, оказывается, она уже раньше сняла ее. Железный обруч, которым перехвачена поленница дров, холодил тело. Розальба сидела на поленнице, слегка раздвинув ноги. Зверь покачивался на полу между ее ног. Вдруг, ловко подпрыгнув, словно коза, тянущаяся за самым нежным побегом, безмолвный зверь наскоком овладел Розальбой. Впился в самый нежный бутон ее цветущего тела. Нюхом учуял сердцевину еще не распустившегося цветка. Отбросить его прочь? Розальба понимала, что это невозможно. Железный обруч... же-лез-ный-об-руч-же-лез-ный-об-руч — звучало в голове на мотив «Потертой портупеи». Шелковистое естество зверя впивалось в шелковистую плоть. Так и должно было случиться. Зверь ничего не порвал, не растерзал самый нежный бутон — там, в глубине, между ног Розальбы. Не проглотил его. Он желал проглотить ее всю, без остатка. Что ж, пусть проглотит. Больно? Какое там — нет даже намека на боль. Зверь всасывал в себя Розальбу Ну и пусть — не больно ни чуточки. Розальба не отрывала взгляда от вазочки, по форме напоминающей еловую шишку, с изящно изогнутыми ручками по бокам. Когда же станет больно? Быть может, никогда. Слепенький и жутковатый, смуглый, с нежной влажной кожицей, зверь мой, что ты натворил? Все равно — только не уходи никуда, делай свое сладкое дело. Лицо вдруг посерьезнело. Бесполезно сопротивляться тому, чего уже не миновать. Больно! Больно! Нет, радостно. Еловая шишка принимается медленно кружить по комнате. Описывает широкий круг в воздухе — легко и свободно. Поднимается все выше — в небо, к звездам. Прощай, милая подруга! Кафельный слив, раковина, стены, грязно-бурые балки под потолком закружились, как в водовороте, стали уменьшаться, пока не исчезли совсем из виду. В перламутровой глубине, увлекающей все предметы в какую-то пустоту, еще маячит лужица крови. И вот — тишина. Ничего больше нет. В этом отсутствии чего бы то ни было, в бесклеточном пространстве того, что было телом Розальбы, неслышно зарождаются неведомые токи. Пустота опрокинута в пустоту. Гиацинтовые небосводы заключены в небосводах. Вселенные цвета спелого персика включены во вселенные. Оглушительная тишина. Оглушительный шум.

И восстали токи нефритовой лимфы. Обрели осязаемость. Не бьют ключом — истекают. Неотвратимо и нежно очищают, прокладывают путь к свободе, уносят с собой прочь жизни (или жизнь?), все, что ни есть вокруг. Растворяется все: кровь, вены, кости, внутренности — истекают прочь лимфой. Очищение и свобода! Освобождение и, быть может... да, да — снова жизнь! Ток лимфы не пресекается. Течет она свободно и вольно.

Пусть течет. Ни печали, ни радости — они теперь ни к чему. Необходимо теперь (потому что это так) только течение лимфы, освобождение. Истекает лимфа, и нет рядом никакого зверя. Розальба снова одна. Стоит босиком над кафельным стоком. Розальба — белое голое тело. Треугольная синяя тень в низу живота. Значит, жизнь? Как вдруг (противоток лимфы?) сначала легкий, затем острый толчок где-то внутри, внизу, под животом. Что это? Кровь? Да, кровь. Тихой струйкой сочится кровь откуда-то из глубины треугольной тени, постепенно заштриховывая треугольник. Кровь прозрачна и светла, как родниковые воды. Не болит, значит, не о чем беспокоиться. И все же — кровь наполняет собой все пространство. Треугольник съежился и погрузился с характерным звуком в глубь озера. Еще несколько мгновений, и его не станет видно. Розальба огляделась — кровь уже у колен. Надо бежать отсюда, но куда? Кровь теплой волной струится вниз, холодит, остывая. Стало легче, свободнее дышать — пусть течет. Снова боль. Волны ее поднимаются вверх. От них сжимается все внутри. Ноет в пояснице. А на груди, стоит опустить и прижать подбородок, два нежных налитых сладкой истомой шара с нежными округлыми щупальцами, как у тошек. Мучительно защемило сердце.

Розальба вдруг очнулась от сна. Такие неожиданные пробуждения случаются в ночном поезде. В ту же секунду она поняла, что проснулась. Уже не сон, но явь. Наяву она ощущала, как что-то теплое движется у нее между ног. Взмах руки — и одеяло слетает на пол. Действительно, кровь широкими пятнами расплылась на простыне. И снова невидимое и трепетное движение жаркой крови. Горячая и темная кровь. Инстинктивно Розальба вскочила на ноги. Хотела позвать отца, но что-то ее остановило.

Быть может, читателю неизвестен смысл выражения «истечение жидкостей». Он, быть может, не знает, при каких условиях некая таинственная сила заставляет каплю упасть, когда нет у нее никакой внешней опоры. Именно в этот момент капля и проявляет свою кристальную чистоту. И как всегда, в данном случае более общий закон выражается посредством частного. Истечение жидкостей бывает идеальным или искаженным. Идеальное истечение жидкостей у мужчины, пребывающего в естественном вертикальном положении, принципиально невозможно. Капля пота, сорвавшись с кончика носа, неизбежно будет падать по кривой траектории, то есть, прежде чем она выйдет на идеальную прямую, она вынуждена первоначально двигаться по касательной. Идеальное падение капли должно происходить по вектору, направленному к центру земли. Правильное истечение жидкостей возможно лишь из органов, удаленных на некоторое расстояние от центра тела. Органы же, расположенные в самой глубине или связанные впрямую с сердцевиной организма, не в состоянии обеспечить у мужчины истинно правильное истечение жидкостей. Быть может, именно в силу такой особенности мужчина лишен, на свою беду, благодати месячных очищений. Единственная для мужчины возможность представить, как это очищение происходит, — наблюдать за истечением крови из надрезов на подушечках пальцев, которые следует распластать на бедре. Тогда пять тонких струй крови, истекающей из крепких мужских пальцев, со всей наглядностью укажут направление к центру земли. В этом их единственная надежда.

У женщины все обстоит совершенно иначе. Только из полости женского сердца может упасть капля крови с идеальной, истинной вертикальностью. Каждая крупная и тяжелая капля темной крови, глухо падающая на кафельный пол, обозначает собой вектор движения от центра тяжести этой женщины к ядру планеты, прочерчивая в воздухе идеально прямую линию, И когда, падая, капли попали друг в друга и образовали спокойное мерцающее озерцо тягучей жидкости, стекающей к центру и оттого более светлой по краям, только тогда поняла Розальба, что причина, средоточие и опора этого события — она сама, что это она, Розальба, обитательница и хозяйка этих теплых вод.