Аркашины враки - Анна Львовна Бердичевская

еще раз внимательно оглядела стол, оценила его длину. Среди аккуратных и ярких шлепков краски она заметила дырку в фанерной столешнице недалеко от угла. Дырка была проковыряна гвоздем или прорезана чьим-то ножиком. Маленькая такая, почти квадратная, очень Фае понятная дырка. Она и сама что-нибудь резала каждый день, ковыряла, делала всевозможные зарубки на чем попало – на табуретках, на столе, на дверях. Так что дырка в столешнице Фаю взволновала. Она чуть не забыла о покойниках, но спохватилась и снова стала думать о них.

Покойника на столе она так и не смогла представить, самое большее, что у нее получалось, – это спящего человека. Спящих она видела много, главным образом женщин. Спящая мама, спящая тетя Галя, спящая незнакомая старуха на полке-скамье в поезде. Вот эту старуху Фая и уложила мысленно на стол, представила, как та, приоткрыв рот, лежит на нем во весь свой немалый рост, в суконных нечистых ботах и темном платке. Старуха в поезде дышала и даже всхрапывала, сейчас Фая постаралась этого не слышать. Потом примерилась – не страшно ли? Нет, страшно не было. Но непонятно и неприятно. Тупичок какой-то возникал в мыслях. Она покрутила головой, как делала иногда, чтоб перестать думать, и взяла со стола хлеб. За хлеб на голом столе все равно влетело бы от матери.

Фая повернулась к Хамидке и вспомнила, что собиралась поить ее чаем. Где же теперь поить-то? А Хамидка успокоилась, глаза ее снова стали черными щелочками. Она смотрела на кошку Васю, которая сидела на диванном валике и громко мурлыкала.

– Кыс-кыс-кыс, – позвала Хамидка.

Вася перестала мурлыкать, глянула на девочку равнодушно, потянулась, поскребла когтями диван и пошла за шкаф.

В это время открылась дверь, и на пороге появилась маленькая, очень сердитая женщина. На Фаю она внимания не обратила, стала грозить кулаком Хамидке и бормотать что-то быстро и непонятно. Хамидка не удивилась, повернулась к Фае и сказала:

– Это мамка.

Женщина кричала, топала обутыми в детские резиновые боты ногами, и Фая догадалась, что она ругается по-татарски. Одно слово оказалось даже как бы понятным: шайтан. Тут в дверь пролез мальчик неотчетливого возраста от двух до пяти лет. Мальчик ныл.

– Это Халитка, – пояснила Хамидка.

Когда женщина поутихла, мальчик заныл громче, и тогда, тоже по-татарски, стала кричать Хамидка. Она тоже грозила кулаком, только уже Халитке, и топала ногами, обутыми в точно такие же боты, что и у женщины.

Ее мать уже успокоилась. Она с тихой улыбкой, обнажившей два железных зуба, смотрела на Фаю.

Халитка разревелся в голос, женщина вытерла ему пальцами нос и вытолкала за дверь. И снова принялась разглядывать Фаю. Спросила:

– Ты художницы?

– Ага, ага, – горячо подтвердила Хамидка.

Женщина покачала головой, поцокала языком:

– Красивая ты. Волос очень красивый. Как баран.

Потом повернулась к Хамидке, сказала беззлобно:

– Айда, шайтан.

Вышла Хамидкина мать Галя, за ней пошла, не оглядываясь, Хамидка. И осталась Фая одна с хлебом в руках и с полной растерянностью в мыслях.

Она вспомнила про дырочку в столе. Очень, ну просто невыносимо захотелось эту дырку чем-нибудь остреньким поковырять. И она уже размышляла, где бы найти что-нибудь такое подходящее, вроде гвоздя, и присела на корточки, стараясь получше разглядеть дырку и увидеть то, что видно сквозь нее. Стол доходил Фае до подмышки, так что и дырку лучше было рассматривать снизу. Тут она услышала шаги, несомненно мамины.

Агнии Ивановне было тридцать два года. Почти пять последних лет она жила и работала в клубах, которые часто менялись, так что ей казалось, что работает она в них не пять, а пятнадцать лет. Негде было жить, а в клубах какой-никакой угол для нее с Фаей находился. Однако углы эти часто бывали уж очень плохи, и в поисках лучшего Агния Ивановна искала новый клуб. Иногда дело было не в жилье, а, скажем, в деньгах. В последнем клубе, например, имелась приличная восьмиметровая комната с большой печью. Но клуб был «хозрасчетный», а директор его, милейший человек, добрый и толстый, по фамилии Караваев, постоянно с этим хозрасчетом прогорал. Тогда зарплату задерживали по неделям, и был случай, когда Караваева побили духовики, которым он обещал заплатить за большой танцевальный вечер по двести рублей (совершенно уже невозможно перевести на нынешние времена, сколько же это было денег!), а заплатил по пятьдесят. Так вот, с тех пор как директора поколотили – долго он ходил с синими губами и подбитым глазом на добром просторном лице, – не платить духовикам Караваев не решался, зато у Агнии Ивановны с зарплатой стало совсем плохо.

Имена-отчества всех клубных директоров Фаина мать вспомнить, пожалуй, не смогла бы. Как правило, это были люди тихие и случайные. А Агния Ивановна была художник с почти законченным высшим образованием, правда, архитектурным, и командовать ею начальство особенно не решалось. Фаина мать не робела перед ним еще и потому, что была очень легка на подъем, могла сняться с места в два счета, что неоднократно и проделывала вместе с Фаей, чемоданом и сундуком. Васи вначале не было.

Новый директор Агнию Ивановну удивил.

Поцеловав Фаю в переносицу и велев поставить чайник, она отправилась прямо к нему в кабинет. Стукнув два раза в фанерную дверь, новая художница возникла на пороге. Все с той же, замеченной Фаей, непонятной веселостью она стояла и смотрела в ясные директорские глаза. Поглядела на усы и снова вернулась к глазам. Директор чуть было не отвел взгляд, но спохватился и выдержал.

– Петр Иванович! – мягко и даже как бы с состраданием начала она речь, которая положила начало бесконечной вражде, продолжавшейся, пожалуй, все Фаино детство. – Я хотела бы напомнить вам, что, если вы входите, особенно утром, в комнату, где живет женщина, следует стучать, иначе мы оба можем попасть в неловкое положение. Кроме того, когда входишь, следует здороваться.

Голос новой художницы позванивал все тем же странным весельем, неподходящий это был голос для крохотной комнаты с двухтумбовым письменным столом посередине и с сейфом в углу. Комнаты, у одной стены которой сидел директор Петр Иванович Сидоров, а на другой, под самый потолок, висела обширная, в багетовой раме картина «Утро Родины».

– И о работе, Петр Иванович, давайте договоримся. Если я буду начинать в девять ноль-ноль, то кончать в шесть ноль-ноль с перерывом на обед с часа до двух. Если же вы придете ко мне с неотложным делом с опозданием на пять минут, вам придется подождать до следующего утра. Если это, конечно, будет не воскресенье. По-моему, такой порядок не устроит ни вас, ни меня…

– Хватит!

Неестественный женский голос директора внезапно восстановил в кабинете полную тишину. Петр Иванович Сидоров был обидчив. Кроме того, он уважал власть, в том