Аркашины враки - Анна Львовна Бердичевская

с ребенком стоит на облаке, у ее ног два ангелочка с темными крыльями смотрят вверх, подперев лохматые головы смуглыми руками. Вверху, в небе, светлая толпа – серо-голубые лица, фигуры. А может быть – облака. Сбоку занавес, словно дело происходит в комнате за сценой. Десятилетняя Фая уловит сходство и побежит к матери: «Смотри, это небо – потолок в нашей комнате! Как у нас!» – «Да, – ответит мать рассеянно. – Только паутины нет».

Фая не спешила вставать. Петухи всё кричали, а она смотрела на потолок, искала пирата. И не находила.

За окном было свежо и по-незнакомому, по-деревенски шумно. Кроме петухов, еще и птицы пели, и трактор где-то далеко тарахтел, и еще какой-то был гул. «Ветер, – догадалась Фая и натянула на себя одеяло. – Это деревья шумят». Не было границ у Фаиного времени, как не было границ и у Фаиного пространства. Спешить было незачем.

Она еще лежала на своем топчане за шкафом, когда раздались шаги. В сухом деревянном теле клуба все звучало совершенно отчетливо, с легким эхом: раз скрипнет – раз стукнет, и снова, и снова… И что-то такое рассохшееся, расшатанное застонало и запело совсем близко. Фая поняла – крыльцо и дверь.

Никто ничего не говорил. Потом раздался материн голос:

– Здравствуйте.

Заныло и застонало сильнее, и тот, кто скрипел крыльцом, наконец ответил:

– Это надо убрать. Пожарные этого не допустят.

Голос был женский. Фае стало интересно, чего не допустят пожарные. Она сползла с топчана и выглянула из-за шкафа.

На крыльце стоял высокий мужчина. Выглядел он внушительно. Седая голова, усы, подкрученные вверх, одна рука засунута за борт выцветшего военного кителя, в другой – палка. На ногах блестели сапоги. Вернее, сапог был один. Вместо другого сапога из черной штанины торчала металлическая труба с резиновым набалдашником.

Фая смотрела на трубу, мужчина – на Фаю. Он видел худую смуглую девочку с лохматой светлой головой, в мятом фланелевом платье, которая стояла босиком и, склонив голову набок, смотрела на его протез.

– Та-а-ак… – сказал мужчина женским голосом.

Он перестал смотреть на Фаю, вынул руку из-за борта кителя, достал карманные часы, посмотрел время, положил часы в карман. И снова сунул руку за борт кителя.

– Клуб – государственное учреждение!

После этого важного сообщения мужчина с женским голосом повернулся, встал ногой в сапоге на высокий порог и, сопровождаемый стоном крыльца, бережно перенес свой протез. Дверь за ним закрылась.

– Это кто? – спросила Фая.

– Директор.

Мать лежала на диване с папиросой в одной руке и томом Пушкина в другой. Диван был коротковат для нее – ее ноги в серых шелковых носочках покоились на кожаном подлокотнике. Мать была одета. И причесана на нелюбимый дочкой манер: светлые волосы на затылке уложены в тугой валик. Фае больше нравился узел, который мать называла кукишем. Девочка пришлепала к дивану и уселась, привалившись к материным ногам.

– Ну, Фаичка, как? Приснился жених невесте на новом месте?.. И мне не приснился.

Мать затянулась папироской, задумчиво глядя на дверь, закрывшуюся за директором, выпустила длинную пахучую струю дыма. Фая любила папиросный дым.

– Мам, чего пожарники не допустят?

Длинные материны ноги выскользнули из-за Фаиной спины.

– Пожарные, Фаичка, ничего не допустят! – Уже веселая, мать встала на табуретку под лампой и потянулась за ускользающей из пальцев бахромой бабушкиного платка, ставшего абажуром. Раздался жалобный свист рвущегося шелка. Хлипкий был платок, можно сказать, старинный. И осталась висеть голая лампочка. Впрочем, не совсем голая. Остался еще вокруг лампочки проволочный абажурный каркас, наспех скрученный Фаиной матерью в первый вечер жизни в клубе.

Этот скособоченный каркас осенял лампу очень долго. Он пережил не один суровый взгляд клубного директора, не одну перегоревшую стосвечовку, даже один ремонт клуба пережил. Каркас дотянул до дня, когда Фая поняла, на что же он удивительно похож. А похож он был на атомную модель Нильса Бора с лампочкой в качестве ядра. К тому времени мать начала рисовать эту модель на плакатах, ярко и наглядно отражающих жизнь страны. Плакаты рисовались клеевыми красками на фанерных щитах, щиты приколачивались снаружи на окна зала, обращенные к маленькому козьему скверику с акациями, скамейками и круглой клумбой.

На клумбе все лето почти ничего не цвело, и только к осени вдруг бурно разгорались ноготки. По другую сторону сквера стояла двухэтажная деревянная школа-интернат. Этим, видимо, объяснялось то обстоятельство, что в вечер под первое сентября клумба пустела и утро встречала серым истоптанным холмом. Зато в ребячьей толпе перед школой ярко горели букетики ноготков, так что все сборище напоминало иллюстрацию к одной из немногих популярнейших детских цветных книжек. Называлась она «Первоклассница».

Соседством школы объяснялось и то, что красочные плакаты, рисованные Фаиной матерью, очень скоро становились еще более красочными, а содержание их усложнялось. Слюнявые детские пальцы размазывали клеевую краску, вписывали и врисовывали в безоблачное голубое небо плакатов арифметические формулы школьной любви, самолеты со звездами и самолеты со свастиками. А на розовых лицах плакатных женщин вырастали синие усы, зеленые слезы лились из их ясных глаз, и красные морщины прорезали беспечальные лбы. Модель же атома Нильса Бора превращалась в цветок, в пропеллер самолета, в разноцветную фигушку, бог весь во что еще. Ей щедро прибавлялись электронные орбиты самых причудливых форм. И кто знает, может быть, эти усложненные варианты атома точнее и глубже отражали строение первокирпичиков Вселенной. Мысль эту высказала в конце концов уставшая исправлять детское творчество Фаина мать.

Так вот, когда Фая обратила внимание на сходство абажурного каркаса с эмблемой эпохи, каркас вскоре как-то незаметно исчез. Сняла его, скорее всего, мать. Сорвала таким же неожиданным, стремительным движением, каким когда-то августовским утром скособочила его, стаскивая бабушкин платок.

Лампочка и абажурный каркас качнулись несколько раз и остановились. Пока Фая смотрела, как они качались, мать сунула обрывки платка в дощатый шкаф и в два прыжка исчезла из гримировочной. С некоторым опозданием Фая сообразила, что мать поцеловала ее в переносицу и сказала: «Поставь чайник».

Фая была не то чтобы тихоня, но временами задумывалась и поэтому не всегда поспевала за материнскими словами и движениями. За что ей иногда влетало. А иногда и нет, потому что, несмотря на свою стремительность, мать с дочкиной задумчивостью считалась. Иногда мимоходом выяснялось, что они думали одно и то же. Только мать гораздо быстрее, Фая зато основательнее.

Мать исчезла из комнаты, лампочка под потолком остановилась, Фая пошла ставить чайник. Включила плитку, поводила над ней растопыренной ладошкой – греет ли, налила в чайник из ведра воды медным ковшом. И пошла переодеваться. Платье-то на ней было не платьем, а ночной рубашкой.

Она разорила топчан, повалив на брюхо большой фанерный чемодан. Ручка на нем была сделана из куска ремня, а закрывался