Кровь и золото погон - Сергей Дмитриевич Трифонов

— Я вас, ротмистр, больше не задерживаю.

— Но позвольте… — в отчаянии молвил Павловский.

Полковник оборвал его взмахом руки. В кабинет вошёл ротмистр фон Розенберг. Полковник, чуть хохотнув, обратился к нему:

— Полюбуйтесь, Владимир Германович, четвёртый рапорт за сегодня от штабных офицеров. Все хотят на фронт!

Фон Розенберг дал незаметный знак Павловскому: «Мол, вали отсюда, пока командир вконец не осерчал». Павловский исчез за дверью. Фон Розенберг сказал:

— Генрих Генрихович, ротмистра Павловского не отпускать от себя ни при каких обстоятельствах. Драпать нам из Пскова всё равно придётся, а лучшего командира арьергарда не найти. Его эскадрон костьми ляжет, но прикроет наш отход.

Выполняя приказ фон Розенберга, Павловский в сопровождении поручика Костылёва и группы офицеров комендатуры отправился в Городскую земскую больницу — крупнейшее медицинское учреждение Псковской губернии. До германской оккупации в ней трудилось более пятидесяти сотрудников — врачей, медсестёр, санитарок; стационар располагал двумя сотнями коек. Немцы перевели больницу в ведение городской Управы, сократили вдвое штат, уменьшили число коек, а все ценное разграбили и увезли в Германию. Обо всём этом Павловскому поведал главный врач больницы Држевецкий Алексей Феликсович, сорокадвухлетний польский дворянин, выпускник Военно-медицинской академии. Завершая обход, он не стал показывать офицерам детское отделение на тридцать коек, но Павловский настоял, и они в сопровождении завотделением врача Дорохова обошли палаты, до отказа заполненные детишками. Павловский минуту подумал и приказал:

— Детское отделение очистить. — Он обернулся к поручику Костылёву. — Подберите им приличное помещение поблизости и помогите перенести койки, срок исполнения — сутки.

— Слушаюсь. — Костылёв щёлкнул каблуками и отправился выполнять приказ.

Главный врач больницы промолчал, как военный врач он понимал — армии нужен госпиталь. Но завотделением Дорохов, возмущённый таким оборотом дела, с горячностью твердил в спину уходящему Павловскому:

— Так нельзя, господин ротмистр, так нельзя! Это же дети! Куда мы их в нетопленые помещения? Ведь уже заморозки пошли!

На улице проезжавший верхом мимо больницы ротмистр Булак-Балахович, тот самый, который перебежал из Красной армии с двумя эскадронами конницы, заметил странную картину — военного пристава Пскова преследует группа возмущённо кричащих врачей и медсестёр. Ротмистр попридержал коня, решил понаблюдать. Остановилась и его свита. Врач Дорохов выкрикнул:

— Господин ротмистр, это бесчеловечно! Так даже немцы не поступали!

Павловский шёл, не оборачиваясь. В отчаянии Дорохов закричал:

— Вы негодяй! Вы хуже зверя! Будьте вы прокляты!

Павловский остановился, лицо его стало светло-серым, губы задрожали. Он достал из кобуры «парабеллум», быстро повернулся и выстрелил навскидку. Пуля попала Дорохову в лицо, врач поднял вверх руки, будто прося помощи у Господа, и рухнул на брусчатку. Врачи и сёстры с испугу вскрикнули и отпрянули назад, но врач Мария Павловна Карпова судорожно достала из кармана белого халата маленький дамский «браунинг» и трясущейся рукой направила его на Павловского. В воздухе что-то просвистело — и раздался громкий характерный щелчок. Женщина вскрикнула, выронила пистолет и упала на колени. Вышло так, что ротмистр Булак-Балахович, заметивший в руках женщины оружие, поднял коня на дыбы и, мастерски щёлкнув длинной плетью, обезоружил врача. Он приказал своим людям:

— Связать суку и передать в комендатуру.

Павловский подошёл, взял коня Булак-Балаховича под уздцы, с трудом вымолвил, будто выбросил из пересохшей глотки ежа:

— Благодарю вас, Станислав Никодимович. Я перед вами в долгу.

— Не стоит благодарности, ротмистр. Будем живы — сочтёмся.

Вечером Павловский вновь пришёл домой, надеясь наладить отношения с Татьяной. У подъезда стояла немецкая армейская двуколка, два солдата-сапёра укладывали в неё какие-то узлы и свёртки. В квартире, за обеденным столом сидели по-зимнему одетая Татьяна и их общий знакомый лейтенант Бурхольд. Последний, увидев Павловского, вскочил и поздоровался наклоном головы.

— Добрый вечер, господин ротмистр!

Павловский даже не взглянул на него, присел на стул рядом с Татьяной.

— Что происходит, Таня? — спросил он с тревогой. — Что это за цирк?

Лицо Татьяны, припухшее от слёз и впервые казавшееся непривлекательным, выражало сразу все принесённые ею беды и несчастья — разочарование в любимом, потерю недолгого благополучия, отстранённость от неё тётки и подруг, страх предстоящего… Она выпрямилась и незнакомым, утробным голосом медленно произнесла:

— Я уезжаю, Серж. Уезжаю в Германию. Лейтенант Бурхольд сделал мне предложение. Я дала согласие.

В комнате воцарилась гнетущая тишина. Ходики на стене своим ритмичным тиканьем придавали ей какую-то металлическую, безжизненную сущность. Павловский оцепенел. Он физически ощущал окутавшую его холодную пустоту. Устало поднявшись из-за стола, расправив шинель под ремнём, он приложил руку к козырьку фуражки и, щёлкнув каблуками, только и сказал:

— Честь имею.

Немецкие солдаты отпрянули по сторонам, пропуская рослого русского офицера в темноту холодной ноябрьской ночи.

Павловский не знал, куда идёт. В голове вертелась какая-то каша из обрывков воспоминаний, видений, фраз… Внезапно посыпавшаяся снежная крупа залетала за воротник шинели, холодила ручейками шею и спину. Горло пересохло. Он ничего не чувствовал, не слышал, не видел перед собой дороги. Ноги, повинуясь сигналам из подсознания, сами куда-то несли его. У гостиницы «Россия» продрогший до костей унтер-офицер Шулепов, вестовой Павловского, подбежал и, понимая, что с ротмистром что-то не так, преградил путь и не по-уставному спросил:

— Господин ротмистр, может, вас домой сопроводить? На вас лица нет.

Павловский долго смотрел на унтера стеклянными глазами и не узнавал его. Придя в себя, ответил:

— Это ты, Ваня? Нет, брат, домой не надо. Сходи к поручикам Костылёву и Гуторову, передай: ротмистр Павловский велел им немедленно явиться в ресторан гостиницы.

— Слушаюсь! — гаркнул Шулепов и растворился в ночной темноте.

Всю ночь Павловский с Гуторовым и Костылёвым пили горькую. Когда последние в почти безжизненном состоянии своими вестовыми были эвакуированы по домам, Павловский, несокрушимый, словно горный утёс, и трезвый, подобный чешскому хрусталю, продолжал пить в одиночку. Он не заметил, как рядом с ним на краешек стула присела белокурая певица, как она наполнила из графина стопку водки и выпила её одним махом, потом закурила длинную папиросу. Он сквозь объявшую его душевную пустоту лишь услышал мелодичные звуки низкого незнакомого голоса:

— Что, господин ротмистр, плохо вам? Понимаю. Нелепо, когда такого красавца оставляет женщина. Да ещё ради кого, ради какого-то захудалого немчика. — Она положила свою мягкую и горячую ладонь на руку Павловского. — Пойдёмте, вам нужно отдохнуть и расслабиться.

Он взглянул на неё глазами, какие бывают, видимо, у опытного палача. В них не увидишь ни жалости, ни злобы, они были безжизненные, почти стеклянные.

— Мадам… — В его голосе звучал металл.

— Мадемуазель, — поправила она.

— Пардон. — Он с извинением склонил голову. — Мадемуазель, прошу вас, не сегодня.

Глава четвёртая. Исход