Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 3 - Александр Солженицын
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А что касается Манифеста, то ожидал Николай Николаевич передачи престола наследнику цесаревичу. А сообщённая утром передача престола Михаилу Александровичу – неминуемо вызовет резню.
Вот как? Это изумляло. Почему же имя Михаила вызовет резню? Вызвать резню может только неопределённость и суета. Из чего же Николай Николаевич увидел с Кавказа такое? Что ж, теперь надо было радоваться отречению Михаила?
Или правда Алексеев чего-то не понимал. (И не надо ему понимать, голове легче.) Или промеж великих князей свой счёт и своё понимание. Пусть их.
Да тут и не раздумаешься: снова требовал к аппарату Петроград! Целый день нет их, как к вечеру – так оживляются.
Ещё что-то новое случилось? Тревожно шёл Алексеев, чуть пригребая по полу нефрантовскими сапогами без шпор.
Аппарат объявил ему: что Родзянко занят неотложными делами. (Ну и пусть, он больше не нужен.) А что Гучков – подал в отставку с военного министра!! А военными делами занимается тот некто, кто сейчас стоит у аппарата. Не сочтёт ли генерал Алексеев возможным говорить с ним?
Алексеева – как ударили палкой по лбу. Он залупал глазами. Неужели такое могло совершиться за тридцать, ну сорок минут? Что за сумасшедший дом?! Позвольте:
– Я только что кончил разговор с Гучковым. Он мне ни единым словом не обмолвился об отставке. Напротив, указывал, что все усилия посвятит на пользу армии.
И тем не менее это так.
Значит, весь разговор с Гучковым уже летел к чёрту? Да если такая шаткость в правительстве – как же быть Действующей армии?
– Если вы можете довести до сведения председателя Совета министров, то я прошу, чтоб я был ориентирован в ходе дел. Ибо отдавать распоряжения с завязанными глазами невозможно.
– Час тому назад член правительства Некрасов сообщил мне, что Гучков подал в отставку.
То есть он разговаривал с Алексеевым, уже подав в отставку, и ничего об этом не сказал?!
– Ну, возможно он взял отставку обратно. Если вы с ним разговаривали после шести часов?..
Именно после шести.
Возможно. Но из Ставки трижды вызывали – или Родзянку, или Гучкова.
– …А Гучкова в Думе не было, потому я позволил себе лично прибыть к аппарату, чтобы не задерживать вас.
Ах вот что, так это не они вызывали Алексеева, а продолжал действовать вызов самого Алексеева… Ну бедлам, они там мечутся, друг друга не видят и не слушают.
– Имеете ли ещё что сказать?
– Ничего не имею. Прошу вас на ленте отметить свою фамилию.
– Член Государственной Думы полковник Энгельгардт.
Никогда Алексеев не имел чести слышать этого имени. Что же делается в новом правительстве? И как же быть Ставке? С кем же он связался?..
Теперь, когда совещание Главнокомандующих уже было загроблено, Лукомский как в насмешку подносил ответ Эверта с опросом командармов. Эверт – согласен и торопил собирать Главнокомандующих как можно быстрей.
Да, кого-то и как-то можно было объединить. Но всё упущено.
В этих днях поразительное было – сколько событий умещается в малое время. То разговаривал с военным министром, то он уже не министр, не успеваешь дойти от аппарата до кабинета, сесть подумать, очнуться. А ведь через час встречаться с бывшим Государем – какое стеснение в сердце. Как выдержать его доверчивый взгляд, какими словами сейчас с ним объясняться? А вот от моряков несли новую телеграмму. От Непенина.
Короткая, но продирающая. На нескольких крупных судах – бунт! Адмирал Небольсин – убит!..
«…Балтийский флот как военная сила не существует».
Как – руку отрубили одним взмахом! Сам Командующий признавал о своём флоте – ещё вчера могучем флоте – что он не существует!
Алексеев перекрестился.
Боже мой, Боже. Спаси Россию!
Вот это – уберегли Действующую армию… Целый грозный флот – и разом не существует!.. Что же поделалось? Как??
Коротка была телеграмма, всего три строчки, а всё никак не мог Алексеев дочитать её до конца. А конец-то был – самый поразительный. Как будто потеряв разум и последнее мужество, адмирал Непенин спрашивал у Ставки:
«Что могу сделать?»
Как немыслимо выразиться в военной телеграмме. Как не смеет произнести военный. А только в обезумлении.
Во всяком случае, не генерал Алексеев мог отсюда посоветовать. Алексееву – надо было ехать встречать Государя.
Очень противилась душа. Встала между ними – неясность, неловкость, какой никогда не бывало.
Зачем, зачем Государь уезжал?..
А теперь – зачем опять приезжал?..
Как тяжело было объяснить все шаги этих дней – и тем особенно, что они в награду окончились разочарованием. И даже обманом.
И даже разгромом.
И даже четверть часа назад до непенинской телеграммы – ещё насколько было легче!
Очень не хотелось встречаться.
Алексеев посоветовал: иностранным представителям – не ехать на вокзал. А чинам штаба – всем, кто хочет. И чем больше – тем лучше.
Надевал шинель – поднесли ещё телеграмму. От мешка Иванова: верно ли, что ему возвращаться в Могилёв?
Очень тут нужен. Кому теперь?..
И уже в автомобиль сел, отъезжать, – бегом поднесли ещё одно утешение от Непенина:
«Бунт почти на всех судах».
402
Николай в пути до Могилёва. – Генерал Алексеев приносит весть, что и брат отрёкся.Долгой дорогой, вагонным покачиванием отходил Николай от пережитого во Пскове.
Он оказался как обожжён. Только сегодня ощутил насколько. И ото сна – не прошло. И от книги о Цезаре – не проходило.
За окнами двигался чудный солнечно-морозный день. Но не взбадривал душу.
С пути отправил телеграмму брату.
«Его Императорскому Величеству Михаилу».
Необычно сочлось. Но от своей руки.
«События последних дней вынудили меня решиться безповоротно на этот крайний шаг. Прости, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным братом… Горячо молю Бога помочь тебе и нашей родине. Ника».
Пошли ему Господь более удачного царствования!
И Мамá в Киев отправил телеграмму. Позвал приехать в Ставку.
За день разговаривал понемногу с Фредериксом, Воейковым, Ниловым, – но всё не разряжалось. Они как-то не так понимали.
Воейков упрекнул: говорили Государю, что гвардию надо было держать в Петрограде, – надо было и держать. И ничего бы не произошло.
Но это было никак не возможно, неужели не понятно? Если гвардию бы держать в Петрограде в безопасности, то такая льгота какой бы обидой была для остальной армии! Это невозможно бы!
Как и невозможно, некрасиво было бы (советовали тоже) – отзывать из армии второсрочных солдат, создавать из них полицейские батальоны.
Текли часы. Прихмурился и день. Но не только не проходило обожжение, а – вырастало вчерашнее, вырастало по значению.
Вчера – Николай легче принял решение, чем осознавал сегодня.
А может быть – он мог бы не отрекаться?.. Вот просто сказать: нет! – и всё. Упереться. А что?.. Что б они сделали?
Обидный остался осадок от тона, каким Рузский разговаривал с ним эти дни. И как теперь пожалел Николай: зачем поддался уговорам Григория, возвратил командовать фронтом после неудовольствия и смещения. Так возвысил его, а он вот – поворачивает судьбы Империи.
Может быть, может быть, как-то можно было сделать вчера иначе. Но не первый день как тугой пеленой была обтянута голова, и даже если было простое доступное – а не видно. Вчера – не увидел.
Может быть, самый простой выход, – а не открылся.
И – кто теперь был Николай? Кроме уже отодвинутой юности – он помнил себя всегда императором, только. И вдруг – уже нет…
Но и не просто же частное лицо, никому не знакомое, – это было бы намного легче. А был он теперь – особое пустое холодное место, выставленное на позор и насмешку всем, кто знал его в прежней жизни.
Стыдней всего было предвидеть, как он встретится с иностранными представителями при Ставке. Вот перед ними было, пожалуй, всего позорней. Ведь для них он был – сама Россия. А – как теперь они должны смотреть?
Ощущение было как будто раздетости или измазанности. Чего-то очень унизительного.
А – со всеми штабными встречаться?.. – если даже со свитой так тяжело. (Все – выражают глазами.)
Да зачем он и в Ставку поехал?.. Уж лучше скорей бы в Царское!
Глаза скользили по Юлию Цезарю – а в самом протекало, всё протекало – своё царствование. Такое, кажется, долгое, – а вот короткое, незавершённое.
Двадцать два года он стремился делать только лучшее – и неужели делал не лучшее?
И будут судить потомки. И будут осуждать каждый шаг.
Ещё до вечера обещало длиться это вагонное раскачивание вне жизни, отодвигая всё неприятное.
Но тут обманулся: в Орше в поезд вошёл лощёный Базили, начальник дипломатической канцелярии при Ставке, составлявший первый проект отречения. Он выехал навстречу, чтобы в пути обсудить с Государем, как документально оповестить союзников о случившемся.