Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 3 - Александр Солженицын

Генерал Мрозовский из-под домашнего ареста написал Челнокову: «Имею честь довести до вашего сведения, что я присоединяюсь к народному движению и признаю новое правительство».

К митрофорному протоиерею Восторгову, бывшему фавориту Государя, известному вершителю церковных дел, председателю Союза русского народа в Москве, явились милиционеры арестовывать. А он: «Вполне признаю новый строй, прошу оставить под домашним арестом».

* * *

Днём возник слух, что на Москву наступает то ли сам Эверт, то ли от него – корпус какого-то неподчинившегося генерала. Обрывали телефоны всех редакций. Возбудилась паника в Комитете общественных организаций, в городской думе, в Совете рабочих депутатов.

А вообще революция в Москве прошла быстро, легко. Катание на грузовых автомобилях уже кончалось, к вечеру и толпы меньше. Трамваев ещё нет, но появились извозчики, открыты магазины. В автомобилях разъезжают милиционеры, призывая народ возвращаться к мирным занятиям.

Вечером открылись все театры.

Но к ночи – всеобщая боязнь тех разбежавшихся бутырских уголовников.

* * *

В Ревеле волнения застигли «Петра Великого» и «Баяна» у самого начала мола – и подле них кипели митинги, рабочие требовали присоединения матросов, идти с ними в город. Но контр-адмирал Вердеревский убедил матросов, что тогда толпа разграбит корабли, запасы продовольствия. Подействовало, ни один матрос не пошёл.

* * *

В Петрограде многие столовые и кафе превратились в питательные пункты для солдат, иную публику туда и не пускают.

В ресторанах появились матросы – ещё новая мода: напудренные. Расплачиваться – у всех деньги есть.

Публичные дома не успевают обслуживать солдат. Платят все законно, добычей этих дней, кто украшеньями, безделками, даже столовым серебром.

А петроградские театры все закрыты. На дверях объявления: «Спектакли отменены до особого распоряжения». «По повелению Временного Комитета вход в сие здание воспрещён. Какие-либо аресты, выемки, осмотры бумаг…»

Арестованных держат в манежах, в кинематографах, не хватает помещений. Здания не приспособлены, лежат на полу. В Крестах не стало ни отопления, ни освещения. Держат и так, ведь временно.

* * *

Прислуга бегает на митинги и, возвращаясь, рассказывает хозяевам:

– О каком-то старом рыжем говорят… И – перелетайте всех стран, собирайтесь.

Горничная дружит с распропагандированным писарем из штаба и считает себя образованной. Бегает к Думе, слушает речи, приносит хозяевам:

– Вильгельм – умный царь, не то что наш.

А Марина, горничная Карабчевских, бойка на язык. Она графа Орлова и раньше видела, когда хозяин его защищал. А теперь говорит:

– Объясняют так на улице, что теперь князья и графья заместо дворников будут улицы мести. То-то наш графчик к самому Керенскому шофёром подсыпался… Метлу в руки брать охоты нет…

* * *

Гуляющая по улицам публика стала всё больше семячки грызть, и на Невском. Теперь – никто не препятствует наземь плевать. По снегу – шелуха, шелуха.

Под Аничковым мостом на льду лежат скинутые разбитые гербовые орлы – металлические, которые не сгорели.

* * *

Перед закатом по замёрзшей Неве, по тропинке, между Троицким и Дворцовым мостом идёт курсистка с повязкой Красного Креста и студент. Слева от них плывёт купол Исаакия, справа виден голубой купол мечети.

Студент, на Исаакия:

– Ещё стоит, синодальное учреждение.

Курсистка, на мечеть:

– И вон, торчит без дела.

* * *

К концу дня по Невскому медленно двигался грузовик, а с него что-то читали. Потом трогались дальше, но далеко ему ехать не давали, опять кричали:

– Прочтите ещё! Не все слышали!

Автомобиль снова останавливался, и толпа густо собиралась вокруг него. Молодой румяный бритый господин актёрского вида, в шапке чёрного меха и с чёрным меховым воротником пальто стоял в кузове во весь рост, окружённый несколькими любителями. Он вытирал ярко-белым платком губы и с видом счастливой уверенности снова читал – внятно, громко, прекрасно поставленным декламационным голосом:

– Отречение от престола! Депутат Караулов явился в Думу и сообщил, что Государь Николай Второй отрёкся от престола в пользу Михаила Александровича! Михаил Александрович в свою очередь отрёкся от престола в пользу народа! В Думе происходят грандиознейшие митинги и овации! Восторг не поддаётся описанию!!

– Ура-а-а-а! Ура-а-а-а! – кричали и тут.

Опьяняющее чувство: теперь все мы – заодно. И у власти наконец честные разумные люди.

– А царь в Ставке только мешал умным генералам. Теперь война лучше пойдёт!

– Вот вы увидите: через неделю в России не останется ни одного монархиста.

* * *

На Невском же, в витрине «Вечернего времени» выставили эти последние телеграммы об отречениях. Подошли два гвардейца-кавалериста, в шинелях до земли. И старший, с унтерскими нашивками, сказал младшему:

– Читай.

Тот внятно прочёл отречение Государя.

– А дальше? – нетерпеливо прикрикнул старший. – Есть что?

– И великий князь Михаил Александрович тоже от…

– Не может быть! Прочти ещё раз.

Младший прочёл.

Совсем тихо старший сказал:

– Всё кончено. Пойдём.

* * *

В лазарете Георгиевской общины раненые, узнав об отречении Государя, плакали. С двумя ампутированными ногами, всегда бодрый, терпеливый, теперь безутешно рыдал:

– За что ж я ноженьки отдал? Царя теперь нет – всё пропадёт!

* * *

На ночь в петроградских домовых подъездах установилась обывательская охрана, кто попало и всех возрастов, – и старики, и дамы, и гимназисты.

В ночь на 4 марта над Петроградом закрутила снежная буря.

* * *

В ночь на 4 марта в заключении министерского павильона начальник Морского кадетского корпуса вице-адмирал Карцев (по долгой бороде кадеты звали его «Лангобард»), зять нетронутого морского министра Григоровича, обезумев от тщетных попыток добиться свежего воздуха (и от всех приходивших зубоскалить журналистов, новых начальников, Керенского, и вспоминая осквернение своего корпуса?), – набросился на часового и с большой силой вырвал у него винтовку. Другой часовой в комнате дважды выстрелил, пробил ему пулей плечо навылет. Третий часовой выстрелил, попал в шею сидящему тут же полковнику. И в соседней комнате выстрелил часовой, никого не задев. Вбежал унтер Круглов с поднятым браунингом и свистком во рту: если б ещё кто из арестованных двинулся – он бы свистнул, команда всем часовым стрелять.

А Карцев хотел покончить самоубийством. Когда ему перевязывали рану – он обманул санитаров, бросился ещё на одного часового и его штыком успел себя ранить в грудь. Кричал. Его увезли в больницу.

397

Пешехонов в Таврическом. – Разрешение на печать.

Приехал Пешехонов в Таврический – а самозваный врач-комендант не появился за ним, исчез. Жаль, Пешехонов не взял себе его удостоверения с чёткой карауловской подписью! Но всё равно, надо было идти браниться с Карауловым.

Однако прежде чем он нашёл его или вообще кого-нибудь – ему вручили, раздавали тут желающим, большой полупустой лист, – в этой полупустости торжественный, – экстренное приложение к «Известиям Совета», а в нём трёхвершковыми буквами было грязно напечатано:

«ОТРЕЧЕНИЕ ОТ ПРЕСТОЛАДепутат Караулов явился в Думу и сообщил…»

Как – и это тоже Караулов?

В Петрограде бурлила жизнь, в комиссариате – живая работа, а тут свои заботы: «отречение от престола»?! Пешехонов понимал, что это – очень крупное, и надо воспринять, но голова, закруженная комиссариатскими делами, отказывалась.

«…в пользу Михаила Александровича, а Михаил Александрович в пользу народа…»

Это, конечно, было колоссально, сразу не сообразить, – и что значит: в пользу народа? Республика?

И ещё дальше листок уверял, что «в Думе происходят грандиознейшие митинги и овации, восторг не поддаётся описанию». Но, стоя как раз в середине Екатерининского зала, Пешехонов не видел ни оваций, ни восторга, довольно спокойно брали этот листок, а суетня была даже гораздо меньше, чем в их комиссариате, потому что тутошние помещения много просторней, и люди разминались свободнее.

Искать Караулова была бы задача, если б не был он особен своей казацкой формой да ещё терской высокой чёрной папахой. Усы открутив на бока предельно, как только могли держаться, расхаживал он вполне как на параде, ощущая себя здесь, да и в Петрограде, да и во всей революции самым центральным человеком. И правда, чьи приказы больше всех по городу гремели, как не его (хоть друг друга и отменяя)? И правда, вот кто принёс в Думу сообщение об отречении? – с двумя царями-братьями третьим вошёл в историю только Караулов! Неподходящий момент ему и выговаривать. Оттянул его от других претендентов, стал внушать, – Караулов обиделся. Незлое лицо его приняло осанку. Не помнил он такого врача, но если подписал – значит, надо. Да тут их тысячу бумажек приходится подписывать, разве в каждую вникнешь?