Израильско-палестинский конфликт. Непримиримые версии истории - Каплан Нил

Шок, пережитый захваченными врасплох израильтянами, заставил их всерьез задуматься о своем положении, а первоначальные успехи сирийских и египетских войск позволили арабам вновь испытать чувство гордости и вкус победы, создав совершенно новую психологическую обстановку для послевоенных дипломатических усилий[334]. Эффект от нефтяного эмбарго стал свидетельством появления нового фактора, способствовавшего укреплению межарабского сотрудничества и давшего арабам более выгодную переговорную позицию. Объявление США ситуации повышенной опасности ядерного конфликта в Восточном Средиземноморье во время боевых действий подало пугающий сигнал не только Советскому Союзу, но и местным игрокам. Для всех заинтересованных сторон это стало отрезвляющим напоминанием об опасности, подстерегающей мир, если региональная война перерастет в нечто гораздо более зловещее.

Глава 8. Назад к основам: Израиль и палестинцы

Десятилетия без войны и без мира, начавшиеся после 1949 г., оставили в сердцах палестинцев и израильтян озлобленность, тревогу и эмоциональную опустошенность. Нерешенная проблема беженцев усугубляла уныние и отчаяние, охватившие палестинцев: уже второе, а потом и третье их поколение рождалось без какого-либо гражданства, без полномочного и эффективного политического руководства, в полной зависимости от махинаций циничных и напыщенных политиков. Гнев палестинцев был направлен в три стороны: на израильтян, которых они обвиняли в своем изгнании в 1947–1949 гг., на арабские правительства принимающих стран за их неохотное гостеприимство и не особо щедрую поддержку и на международное сообщество за его безразличие к их горькой судьбе, если не считать ежегодных благотворительных подачек от ООН[335]. Память об утраченных домах и родине передавалась от родителей детям. Художественная литература и образование придавали мечтам о возвращении — аль-авда — флер таинственности и силу, сравнимые с надеждой и тоской по Эрец-Исраэль, охватившими некогда сионистов диаспоры. Почему, спрашивали палестинцы, мир рассчитывает, что их беженцы за несколько десятилетий позабудут то, о чем евреи не смогли забыть за две тысячи лет?[336]

Это глубоко укоренившееся чувство беспомощности развеется с выходом на сцену палестинцев нового поколения, готовых своими руками возвращать себе родину и принять мученическую смерть, лишь бы положить конец беженской жизни в рассеянии. Яркое представление об этом межпоколенческом сдвиге в сознании палестинцев дают рассуждения вымышленного героя повести Гассана Канафани «Поездка в Хайфу», опубликованной в 1969 г. Саид и его жена, вынужденные бежать в апреле 1948 г., возвращаются в родной дом, который теперь занимает израильская пара (как выясняется, пережившая Холокост). Не в свою пользу сравнивая себя с сыном, который вот-вот сбежит, чтобы присоединиться к федаинам, Саид завершает свой эмоционально насыщенный визит в Хайфу так:

Саид почувствовал, что время уходить: говорить больше не о чем. И сразу же ощутил тоску по [своему сыну] Халиду [оставшемуся в Рамалле]. Ему вдруг захотелось на крыльях полететь к сыну и зарыдать на его плече. «Вот она, родина», — подумал он и, улыбаясь, взглянул на жену{3}.

Вслух же, обращаясь к жене Сафие, Саид говорит:

Я ищу настоящую Палестину, Палестину более значительную, чем воспоминания, чем павлиньи перья, чем сын, чем старые каракули на лестнице… Я всегда хотел понять, какова Палестина для Халида. Ведь он не знает этой вазы, картинки с видом Иерусалима, лестницы, ал-Халисы и Халдуна [в покинутой семьей 19 лет назад Хайфе, которой Халид, рожденный в изгнании, никогда не видел]. И тем не менее он готов погибнуть за Палестину. А для нас с тобой это лишь копание в пыли воспоминаний. Смотри, что мы отыскали в этой пыли — все ту же пыль! Мы ошибались, считая, что родина — это только прошлое. Прав Халид — он видит в родине будущее. Поэтому и хотел взяться за оружие. Десятки тысяч юношей, подобных Халиду, поняли наконец, как жалки слезы тех, кто ищет в пещерах своих поражений остатки кольчуг и увядшие цветы. Такие, как Халид, смотрят в будущее — они исправляют наши ошибки и ошибки всего мира[337].

В то же самое время среди израильтян распространились жесткость и агрессивность, которые станут еще одним препятствием к деэскалации конфликта. Несмотря на успехи героического поколения, победившего в 1948 г., страх уничтожения привел к формированию представления израильтян о самих себе как о «слабых — преследуемых, но праведных». В душах израильтян жила «вера — временами тайная, временами явная — в то, что „весь мир против нас“», а также «странная смесь ощущения силы и готовности бросить вызов всему миру — с чувством беспомощности и всепоглощающей тревоги»[338]. В 1950-е и 1960-е гг. многие евреи, вспоминая Холокост, видели разительный контраст: с одной стороны, «бараны» из былой беззащитной, пассивной диаспоры, которые не оказывали якобы никакого сопротивления, когда их вели на заклание; с другой — гордые мужественные «сабры» (евреи, рожденные уже в Израиле), вокруг которых выстраивался новый миф о воинственности[339].

Отношения с палестинцами и арабами рассматривались сквозь эту призму, и это зачастую оказывалось способом замаскировать извечные страхи. Холокост был отнюдь не забытой главой истории и, как отмечал в 1971 г. ветеран израильской журналистики Амос Элон, по-прежнему объяснял «страхи и предрассудки, страсти, боль и гордость, из которых слагается сюжет общественной жизни в Израиле и которые, вероятно, будут влиять на наш народ еще долгое время». Не стершаяся память о Холокосте делала «правдоподобными арабские угрозы уничтожения». Она объясняла «всепоглощающее ощущение одиночества, главную черту израильского характера после обретения независимости» и «упорную подозрительность, стремление к самодостаточности любой ценой в мире, который позволил катастрофе случиться»[340].

Как было отмечено в главе 7, победа Израиля в июньской войне 1967 г. стала для многих евреев и израильтян «Холокостом, которого не случилось» благодаря, по их мнению, инициативности и напористости новых израильтян — качествам, которых, предположительно, не хватило европейским евреям поколением ранее[341]. Как до, так и после своей молниеносной победы Израиль продолжал видеть и изображать себя маленьким Давидом, вынужденным противостоять арабскому гиганту Голиафу, — стереотипная карикатура, не согласующаяся с превосходством, которое продемонстрировали израильская армия и военно-воздушные силы на поле боя и в небесах. Даже после 1967 г. реальность израильского могущества необъяснимым образом сосуществовала в умах израильтян со стойким представлением о себе как о жертвах, со всех сторон окруженных врагами и ежечасно подвергающихся опасности.

В арабском мире неожиданное унизительное поражение в войне 1967 г. после десятилетия, отданного развитию и модернизации при поддержке СССР, еще сильнее настроило людей против чужеземных узурпаторов Палестины, заставив их задуматься о серьезных социальных недугах, выявленных этой второй Накбой[342]. Только относительный успех египетских и сирийских войск в октябре 1973 г., казалось, вернул арабам самоуважение, создав психологический климат, который мог оказаться более благоприятным для успешных переговоров между Израилем и арабскими государствами.