Хамам «Балкания» - Баяц Владислав

Он ужаснулся сам себе. Все предлагаемое ему выглядело ужасно. Он и думать не смел, что все это является отражением его желаний.

Если он убивал и завоевывал для султана, то Иосиф, будучи Юсуфом, прославлял эти победы созиданием. А Баица все еще должен был доказывать, что он Мехмед. По всем счетам Синан заслуженно опережал его. Так что Баице приходилось притворяться мальчишкой, которого, как и всякого молодого человека, ожидает светлое и многообещающее будущее.

Незадача культурологического наследия состоит в том, что оно всегда по определению делит людей на два лагеря: на тех, кто видит в нем сохранение своего национального самоопределения, и на тех, кто видит в этом наследии опасность. Следовательно, извечное за и против. Тем самым всякое занятие, даже чисто художественными вопросами внутри этой темы, подвержено политическому злоупотреблению. Именно об этом и рассказал мне Стивелл, когда мы встретились в одной корчме в Ренне. У него эта проблема переросла в страх. На пике карьеры, как это определили бы биографы, когда, скажем, только один его альбом, записанный в 1972 году на концерте в парижской «Олимпии», был продан в количестве двух миллионов экземпляров, он испугался ответственности, которую попытались на него возложить. Влияние, которым он благодаря своей музыке пользовался в Бретани, Ирландии, Уэльсе, Шотландии, Корнуэлле, Мэне и, дай бог памяти, в других местах Европы и на других континентах (Австралия, Новая Зеландия, США, Латинская Америка), испугало Стивелла, потому как он понял: многие слушатели ошибочно понимают его стремления оживить древние и угасшие культуры. Они переносят их на политику. Начали возникать разнообразные общества, объединения и группы с крайне сомнительными целями, злоупотребляющие его текстами, интервью и им самим как явлением. Их голоса все чаще звучали в обществе, становясь все более агрессивными. Стивелл начал всерьез думать, что в этом виновен он, но причин тому не находил. Любить что-то, понимать и делиться этим с другими вовсе не означает автоматически включаться в политику. Поняв, что его дело у других, что оно, став их делом, ушло из-под контроля, он решил уйти из общественной жизни. Он продолжал творить в тишине, но предпочел нигде не появляться. Он исчез.

Во время беседы со Стивеллом той зимой 1991/92 года в потаенном бревенчатом доме, защищенном от западной цивилизации, в самом сердце «восставшей» Бретани, у меня возникло шизоидное ощущение собственной двойственности, потому что в это же самое время моя страна распадалась, а ее жители убивали друг друга. Я, пребывая в мрачном настроении, пытался своим друзьям, в том числе и Стивеллу, спокойно объяснить, что я боюсь всякого национализма, в том числе и бретонского, уши которого торчали из всех уголков страны франков. Может, бретонцы никогда бы не взялись за оружие в желании достичь своих целей, как это сделали народы Югославии, но эта опасность существовала, и националисты грозились объединиться во всеобщее движение. Одно такое уже существовало, и оно получило идеальную возможность поднять голову.

После ухода в тень Стивелла его место попытались занять другие. С политических позиций. Все-таки история нового единения кельтских народов и культур богата. Идея панкельтизма в Новое время возникла в XIX веке и стала принимать самые разные формы организации, такие, например, как Кельтский конгресс, Кельтская уния, Кельтская лига и другие. Некоторые видели единство только в языке и культуре, но другие считали своей политической целью создание единого государства. Считают и сейчас.

После пика успеха, достигнутого в начале семидесятых, Стивелл, возвратившись из добровольного изгнания, вновь оказался там, где и был. И тогда, в начале девяностых, когда мы разговаривали с ним, нашлись те, кто использовал его в своих целях. Но общеполитические тенденции отступили, и он опять смог комфортно использовать свои идеи вне музыки. Сейчас, наверное, уже во второй раз (до этого – в начале восьмидесятых) он пережил ривайвл, или возвращение славы: его записи на компакт-дисках продавались по тысяче штук в день! И он продолжал говорить, что Донован – предтеча и создатель кельтского рока. Используя эту синтагму и для обозначения собственной музыки, он обогащал его названиями типа этномодерн, нью-эйдж (New Age), а то и просто фолк. Но он не желал быть вождем движения неокельтов. Какие бы преимущества это ни сулило. Например, политические поборники кельтского государства, принимая во внимание все территории, на которых в определенные отрезки времени проживали кельты, могли рассчитывать на территорию, вполне способную по площади конкурировать с новым государством, находящимся в процессе становления, – с Европейским союзом. В давние времена они были наемниками в войске Александра Великого, и вместе с ним участвовали в покорении Азии вплоть до границ Индии, и в связи с этим могли бы частично считаться и «владельцами» Ближнего Востока. Но это было бы уже чересчур.

О том, насколько были близки к взрыву настроения в панкельтском движении в некоторые периоды, в частности, в том, которому я был свидетелем, подтверждается тем, что его парамилитаристские формирования симпатизировали баскской сепаратистской организации ЭТА. В принципе это было понятно, так как исторические и этнические причины их сопротивления в достаточной мере совпадали, они были, так сказать, соседями по двору, а взаимная поддержка вполне соответствовала их программам. Власти Франции и Испании активно сотрудничали в подавлении террористического крыла ЭТА. Пиренеи были границей и одновременно местом перехода в чужой двор: французскую территорию испанские беглецы использовали как партизанский госпиталь и временное прибежище для перегруппирования и отдыха.

Однажды я понял, насколько глубоки были их связи. Бретонская подруга отвезла меня в соседний поселок, загадочно улыбаясь в ответ на вопрос, куда мы едем. А также где мы окажемся. Потому что везли нас так долго и такими окольными путями, что, когда мы оказались в соседнем селе, мне стало понятно: дело весьма серьезное – мы заметали следы! Потом нас встретила женщина, мы пересели в другую машину, и опять все повторилось: езда вокруг да около, непонятно куда, но только не прямо к цели. Под покровом заговорщической темноты мы прибыли в дом нашей хозяйки, что была за рулем.

Вечер проходил в атмосфере привычных посиделок втроем, привычной, но не совсем расслабленной. Через некоторое время стало ясно, по какой причине. К нам присоединился видный мужчина средних лет, загорелый и черноволосый, отлично говоривший по-французски и по-английски, но с легким испанским акцентом. Он производил впечатление открытого и добросердечного человека. Он не заводил разговор на общие темы, как это обычно бывает при знакомстве или во время первых встреч. Он был весьма прямолинеен, более чем любезен и утонченно вежлив. Только в конце вечера, когда хозяйка и Рауль Т. покинули столовую, моя приятельница шепнула, что наш собеседник – один из четырех руководителей организации ЭТА, отвечающий за переброску ее членов через границу в Пиренеях. У меня по спине пробежали мурашки. Кажется, в то время это были самые разыскиваемые государствами, полицией и секретными службами Европы люди.

Поскольку он понял, что я наконец узнал, кто он такой, этот исключительно образованный человек переменил тему разговора и начал откровенно рассказывать мне о движении, его целях и оружии, которым они пользуются для ее достижения. Он отвечал на любые мои вопросы. Он был настоящим фаталистом. Смерть он считал обыденным явлением и не отличал ее от текущей жизни. Но в один прекрасный момент он заставил меня запаниковать. Это была симпатия к моей нации, правда, высказанная весьма своеобразно.

– А почему вы, сербы, не начнете предпринимать террористические акции против врагов? – спросил он.

Я не понял его. В то время в моей стране шла кровавая гражданская война! Война, в которой в определенные моменты сражались «все против всех». Это истребление было более грубым и массовым, чем любой акт терроризма. Я не мог понять, что же он предлагает. Но потом понял.