Хамам «Балкания» - Баяц Владислав

Единственное, что удалось султану наверняка, так это запугать ближайшее окружение и, похоже, весь свой народ. Слухи дошли и до его врагов. И они опять увидели в нем отчаянного варвара, что их еще больше перепугало.

Словно желая укрепить такое мнение, Сулейман неожиданно совершил еще одно громкое убийство: во время одного из заседаний дивана (за которым он наблюдал в свое окошечко в министерском зале Топкапи) султан отдал приказ сразу после его окончания убить первого визиря Ахмед-пашу! И в то же мгновение, прямо посреди двора, на глазах у всех министров, его удавили шелковым шнурком. Этому убийству было дано объяснение – личная корысть визиря в ограблении Египта, совершенном руками египетского валии[53], которого он назначил на это место. Но Баица, опять ставший свидетелем, начал распутывать клубок: повсюду и в любом событии оказывалась замешанной султанша Роксолана. Вскоре на должность главного визиря возвратили Рустем-пашу, и Баице стало ясно, что его кратковременное смещение было необходимо, чтобы не связывать убийство Мустафы с его правлением. Таким образом Хюррем Султан оградила его от всяческих подозрений в соучастии в убийстве. Зятю Роксоланы еще надо было послужить в обеспечении преемственности: теперь ее дети наверняка стали единственными кандидатами на престол.

Получив приказание продолжить дела в Софии и Белграде, Мехмед-паша возблагодарил и одного и другого Бога за то, что удалось избежать смертельного водоворота. Ему легче было воспринимать убийства на войне, потому как в этом случае проще было объяснить подобные смерти. Эти же столичные убийства были настоящей экзекуцией с моральными или иными намеками в адрес других людей. Они прекрасно заменяли угрозы, предвосхищая новые убийства. И каждый должен был правильно воспринять их.

После возвращения в Софию Баица получил еще одно любопытное объяснение причин последнего убийства. Сообщил о ней сам староновый великий визирь. Суть якобы была в том, что Ахмед-паша и его ставленник Дукаджин Мехмед-паша, наместник Египта, были албанцами, и они решили вытеснить из имперского дивана визирей славянского происхождения, которые были там в большинстве. Письмо завершалось неясными словами о некой «дружине», буквально – «мы не могли допустить этого». Кто, кроме Рустем-паши (серба) и Роксоланы (русской), были эти самые мы, Баица так и не узнал. Но уточнять и не желал; все-таки это могло втянуть его в игры, которых он в последнее время успешно избегал. Впрочем, цвет, длину, ткань и время применения шелкового шнурка всегда определял исключительно сам падишах. И было не столь важно, что кто-то оказывал на него влияние перед принятием решения. Важно было, что никому не удавалось воздействовать на него после принятого.

Но тут ему в гости явилась большая радость: Мимар Синан! Султан повелел другу Баицы воздвигнуть несколько мечетей в Софии и ее окрестностях. Первой из них уже присвоили имя – Баня Баши.

Неожиданно, в приливе нежности, Баица без околичностей признался, как он гордится другом:

– Видишь, каких высот ты достиг! Султан посылает тебя, чтобы ты по его замыслу оставил следы своего искусства по всей империи. Неужели найдется человек, который бы не позавидовал тебе?

– Да, я послужил многим, вот теперь они мне и возвращают: великому визирю Рустем-паше Опуковичу я построил караван-сарай и медресе в Галате. Хотя стоит признать, что он очень поддерживал нас обоих, когда мы с ним были в Сербии. Наверное, мы сами многое ему должны. В Ускюдаре я построил для его жены, любимой дочери султана Михримах, все, что она пожелала: от мечети и сарая до хамама и больницы. А поскольку умирают все, я воздвиг многим гробницы: правда, некоторым с запозданием, а иным – преждевременно.

Баица рассмеялся. Последнее не означало, что Иосиф был слишком поспешен или запаздывал с работой; «многие» к моменту получения заказа были уже покойниками, в то время как те, что делали заказ лично, наученные покойными, старались завершить все при жизни и без риска (или, по крайней мере, с минимальным риском) запоздать.

Синан не стал развивать тему:

– Давай лучше припомним наши прежние желания, в первую очередь – твои. Дела обстоят так, что тебе не придется долго ждать того времени, когда ты сможешь сам оставить по себе долгую память. Поэтому начинай думать о том, что ты хочешь оставить после себя и где, а о том когда – мы с тобой решим после того, как тебя вознаградят другие.

Мехмеда несколько удивила уверенность, с которой Синан сообщил ему нечто о том, что ему даже не приходило в голову. А тот продолжил с прежней уверенностью:

– Не могу удержаться, чтобы не намекнуть тебе. Хотя это будет не очень тонкий намек. Но все-таки… Я уже присмотрел несколько местечек, подумал о них как строитель, так что могу доложить тебе о том, что я обнаружил и что меня привлекло в них более других. Я сравнил положение Белграда и Истанбула на разных картах, точнее, их районов – Калемегдан и Золотой Рог. И вот к какому выводу я пришел: Белград с одной стороны ограничен Савой, а с другой – Дунаем, в Истанбуле же с одной стороны Черное море, а с другой – Мраморное. Точнее, один рукав Босфора перед Золотым Рогом превращается в узкий залив Халич, а основное его русло уходит в Мраморное море. Залив Халич – это истанбульская Сава, а сам Босфорский пролив – Дунай. В Белграде даже есть свой Ускюдар напротив Нижнего города по имени Земун и свои Принцевы острова в виде речных островков, которые время от времени появляются из-под воды… И не обращай внимания на то, что один город окружен реками, а другой – морями. Это обстоятельство ничего не меняет. Вода она и есть вода. Для нее всегда глубина была важнее ширины. Впрочем, если ты посмотришь на карты и планы обоих городов под разными углами, то найдешь куда больше сходства между ними. А если и не найдешь, то сможешь их создать!

Баица был поражен. Иосиф, похоже, зашел слишком далеко. Он или намекает ему на нечто важное, или разыгрывает его. Он никогда не задумывался над географическим положением Белграда в таком ключе: это город, «у которого с одной стороны Сава, а с другой – Дунай…» Каждый раз, когда следовало описать особое положение Белграда, все, в том числе и Мехмед, говорили, что «город стоит при впадении Савы в Дунай» или «в устье двух рек». И это было правильно, но некрасиво – может быть, потому, что должно было выглядеть романтичнее и поэтичнее. А ведь по сути было неточно. Об этом Баица сказал Синану. И получил лаконичный ответ:

– Но это самое простое и одновременно самое точное описание Белграда. И не я его выдумал, хотя был бы не прочь, если бы эту честь приписали мне. Я обнаружил это в тексте Мартина Фюме, служившего при дворе герцога Анжуйского[54]. Герцог подарил этот текст нашему султану, а тот передал его мне. И теперь слушай внимательно!

Синан сделал паузу, глядя прямо в глаза Баице. И продолжил:

– Наш падишах Сулейман Великолепный велел передать текст Мехмед-паше Соколлу! И не сказал зачем! Вот так! И что ты на это скажешь?

Синан наслаждался растерянностью Баицы.

– Ничего в этом странного нет, – наконец ответил тот. – Я ведь беглербег Румелии. Все знают, что ее неофициальный центр – Белград.

Баицу затронул лукавый намек Иосифа, который он вроде бы случайно обронил, о сходстве белградского Калемегдана и истанбульского Золотого Рога.

Наверное, вопросами национального самоопределения и его изменчивости, перемены и замены я больше всего (в данном случае точнее было бы сказать – глубже всего) занимался во время многолетнего интереса к буддизму, и особенно к дзен-буддизму. Рациональный (европейский, североамериканский) ум не в состоянии правильно понять буддистское (Индия) ненасильственное противопоставление логике, чаньское (Китай) на первый взгляд прагматичное «логическое» восприятие и дзеновское (Япония) абсурдное упрощение отрицания явлений. И тем более не может воспринять его. И дальневосточные философии следует изучать и заучивать. Столько анонимных и весьма известных умов Запада бродило по просторам азиатских философий. Многие из них были не просто последователями новых знаний, но стали их истолкователями и проповедниками. Конечно, здесь мы говорим о философии, философских убеждениях или, точнее говоря, об образе жизни, о взглядах на жизнь, а не о религии. И не о культурном туризме.