Одна ночь - Пауль Куусберг

Пожалуй, надо сделать привал, Яннус мается со своими ногами - не быть ему в этом пути запевалой. Организатор какой, человек хороший, а ноги все равно что...

- Как вы думаете, в Эстонии в этом году холодная будет зима?

Это спросила у Адама Мария Тихник.

Боцман Адам решил, что Мария Тихник спросила просто ради разговора или что-нибудь в этом роде. В таком случае неважно, что ответить, но не в обычае боцмана было пустословить. В сторону Нарвы и на Чудском побережье всегда холоднее, чем в Харьюмаа или в Ляянемаа, не говоря уже об островах. К востоку и снега бывает больше и выпадает он раньше. Море подобно тепловому резервуару. На Балтике трудно угадать погоду, в этом бассейне чертовски изменчивы ветры.

Полдня - с востока, другие полдня с запада, ночью дует с севера, утром с юга, вот и ухвати их. Но по всем приметам зима должна выдаться холодной. Боцман принадлежал к числу тех, кто считал, что зима ходит за летом: жаркое лето - холодная зима. Начальник порта, тот утверждал обратное, но спрашивают сейчас не у начальника порта, а у него, и он ответит, как думает. Адам сказал:

- Холодная будет зима.

Если бы спросили про снег, то ответил бы, что зима будет холодная и снежная.

Мария Тихник спрашивала вовсе неспроста. Ей вспомнились ее цветы. Из заключения принесла любовь к цветам; будто тюрьма - это сад или оранжерея, где цветы да розы выращивают. Так сказала сестра, которая редко в чем соглашалась с Марией. В тюрьме Мария думала о цветах, вернее - о полевых цветах. Когда вглядывалась через зарешеченное оконце на волю, ничего, кроме клочка неба, не видела - ни деревьев, ни кстов, ни крыш с трубами. Лишь серые тучи, порой - бездонную голубизну, даже солнце не видела. Цветы она рисовала в своем воображении. В апреле говорила себе, что сейчас проклевываются подснежники, анемоны и перелески. В мае думала о купальницах и примулах, в июне и июле - о пупавках и васильках. Думала и о черемухе, и о сирени, и еще о цветущих вишнях и яблонях. Как цветет, набухает и распускается. Представляла себе даже картофельное поле в голубом и белом цвету. О поспевающих плодах задумывалась, лишь когда товарки по палате заводили об этом разговор. В первую весну после освобождения по воскресеньям ходила собирать цветы, словно и не перевалила еще девичью пору. Не набирала полной охапки, а больше смотрела и любовалась тем, как оживает природа. На следующую весну говорила уже о том, чтобы развести цветы. Но для этого не было места, садом домовладелец пользовался единолично. В эту весну Мария все же возделала под окном грядку. С прежним хозяином обошлась тактично - поговорила и как бы между прочим сказала, что хочет посадить цветы; тот ее всячески поддержал, посожалел, что не знал раньше, что товарищ Тихник так любит розы, могла бы еще в прошлый и позапрошлый год насажать сколько душе угодно. Хозяйка подарила Марии разных семян и дала голубиного помету - мол, от птичьего навоза и еще крови вее буй-во растет. Так хозяева говорили в лицо, а за глаза смеялись над Марией и ее георгинами. Потому что Мария занялась еще и георгинами, добыла клубни и посадила. Подсмеивались, что георгины уже давно вышли из моды, это плебейские цветы, которые еще кое-как сойдут возле какой-нибудь хибары бобыля, но не в саду в городе, Марии все это передавали. Она делала вид, будто ничего не знает. Когда эвакуировалась, вымахавшие в человеческий рост георгины цвели уже вовсю, птичий помет и впрямь способствовал их росту, крупные красные и лиловые шапки напоминали Марии родной дом; мать все, бывало, высаживала перед батрацким домом георгины. Сестра, та забыла свое гнездовье: и перекосившуюся развалюху, где они появились на свет, и то, что была "батрацкой дочерью.

Клубни георгинов не терпят холода. До того как замерзает земля, их надо выкопать и поместить в темный прохладный подпол. Навряд ли сестра станет с этим возиться. Да и пустит ли хозяин кого-нибудь в сад? Наверняка вытребовал свой дом - или фашисты не возвращают прежним владельцам их имущество? Хозяин надеялся получить назад свое добро, до того надеялся, что не мог этого скрыть и начал снова говорить: "Мой дом". Георгины не вынесли бы даже обычной зимы, а боцман говорит, что зима предстоит студеная. Когда вернется в Эстонию, раздобудет новые клубни и все равно посадит георгины, неважно - в моде они или нет.

Ноги у Марии Тихник стали уставать. Идешь как на костылях, колени все больше коченеют. Попросить бы Адама остановить лошадь. Самой ей уже не догнать дровни. Ноги совсем никудышные, а идти еще долго. Как считают мужики, самое малое дней десять. Сярг заверяет, что дважды по десять.

Такой нелегкий и долгий путь Марии никогда раньше не выдавался. Если бы не годы и не задубевшие колени, которые жжет огнем, дорога не казалась бы тяжелой. И все же. Потерять дом и родину нелегко, даже будь она молодой, как Дагмар, у которой ноги и упругие и сильные. В тюрьме было легче, тогда они были молоды и полны огня, пели, когда их из суда препровождали в заключение. Мария думала, что теперешняя дорога - самая тяжкая в ее жизни и, быть может, это вообще самые трудные дни, Она не могла представить себе, что через десять лет окажется в куда большем замешательстве, будет просто в отчаянии, когда ее старых товарищей обвинят в измене идеалам. Самое ее не станут винить, от нее захотят лишь узнать, о чем тот или другой говорил в тюрьме или что он там делал. Мария заверит, что, по ее мнению, это самые честные коммунисты. Но в ту ночь Марии такое даже во сне не могло присниться...

- Пойду остановлю коня, - услышала она голос боцмана, будто он прочел ее мысли. - Самая пора сделать перекур.

Чуткий он человек, думала Мария. Заметил, что ковыляю. Такие в беде не оставят. Да она никому обузой быть и не собирается. Если ноги вконец откажут, возьмет и просто отстанет. Отдохнет, подлечится и снова дальше двинется. Мария размышляла так вовсе не из жалости к себе. Больше подбадривала себя. Как делала и в тюрьме. Там она внушала себе, что не киснуть же ей за решеткой до конца жизни - хотя и осуждена была на вечную каторгу, - должно же что-то в Эстонии произойти. И произошло. Но чтобы само буржуазное правительство выпроводило из тюрьмы, этого ни Мария Тихник, ни кто другой даже вообразить себе не мог. Мария ожидала иного. Того, что произошло позже, летом сорокового года. Да и то не совсем так, как происходило. Одно знала: никогда нельзя терять надежды. Потерять надежду куда страшнее боли в суставах. В тысячу раз хуже, Пропадет надежда - не станет и человека.

Последним к дровням подошел Яннус. Сперва сквозь падавший снег показались махавшие, подобно мельничным крыльям, руки и выписывавшие замысловатые кренделя ноги. И те и другие словно бы отделились от тела и сами по себе отплясывали на снегопаде среди высокого ельника. Такое впечатление создавалось у каждого, кто, обернувшись, смотрел на приближавшегося Яннуса. Снег толстым белым слоем облепил его плечи, спину, грудь и шапку, туловище сливалось с окружающей белизной, поэтому казалось, что руки и ноги, с которых от движения слетал снег, действуют самостоятельно. Затем донеслась песня, я наконец появился во весь свой рост и сам Яннус, Руки-ноги честь по чести, там, где им положено быть. Он во все горло пел "Как за баней, возле пруда" - единственную песню, мотив которой более или менее мог воспроизвести. На действительной ее заставляли петь чуть ли не каждый день. Фельдфебель вколотил мотив Яннусу в глотку и в уши. С ногами не сладил, но с глоткой справился. Яннус этого не скрывал.

Сярг стал подпевать, голос у него был глухой, словно шел из бочки, гудящий и низкий, как органные басы. Заслышав его, даже Глафира Феоктистовна оглянулась.

- Дальше я, друзья-товарищи, поеду, делайте что хотите, - подойдя, объявил Яннус. - Ты, Маркус, не удивляйся. Давай обменяемся ногами, посмотрим, что ты запоешь.

- "Ты ловил там лягушат сковородкою без дна", - пропел Маркус, стараясь поддержать шутку, хотя с удовольствием бы отматерил кого угодно или даже пустил бы в ход кулаки. Искоса он наблюдал за Дагмар, она стояла к нему спиной и о чем-то говорила с Койтом, тот, склонив голову, внимательно слушал ее. Когда Койт спорил, он обычно вскидывал голову и, чем ожесточеннее становился спор, тем выше задирал ее; когда же склонял голову набок, это значило, что он спокоен и готов понять собеседника, в такие моменты с ним бывало одно удовольствие толковать о мировых проблемах. Тогда он выслушивал партнера, но стоило ему начать доказывать свою точку зрения, как он никому слова не давал произнести, знай рубил свое и все выше задирал голову, Маркуса раздражала сейчас склоненная влево голова Койта, но еще больше выводило из себя то, что он разговаривал с Дагмар. Маркус не мог смотреть сейчас спокойно на Дагмар. У него не было для нее ни одного доброго слова, несмотря на то что он все еще чувствовал на своих ладонях колкую жесткость ее козьей шубки и ее близость, точнее, состояние, когда Дагмар словно бы прильнула к нему,