Одна ночь - Пауль Куусберг

Маркус сейчас тоже приходил подстегивать, только что может сделать какое-то гражданское лицо, если отступился даже вышколенный муштровик. У Маркуса вроде что-то было на душе, словно хотел поговорить о другом. А повел речь как обычно, когда нечего сказать или когда хотят скрыть то, что гнетет. Говорил, что снег будто из прорвы валит, что раньше утра не перестанет, бывает, продолжается несколько дней подряд. Вспомнил и о Хельмуте Валгепеа, о нем и его "Ориентах". И что "Ориенты" курил более состоятельный люд, пачка - тридцать пять центов. Сошлись на том, что Хельмут мужик ловкий, с ним не грех водить в трудное время компанию.

* Имеется в виду буржуазная Эстония.

Наконец поспорили о робости и о смелости. Маркус разгорячился и стал клясть малодушных, назвал их типами, которые берегут шкуру и прикрывают свои трусливые душонки высокими словами о надобности сохранить актив. Многих из этих трепачей, которые еще в начале июля драпанули в Нарву, почему-то не видно было ни в истребительных батальонах, ни в рабочих полках. На что Яннус ответил, что у Маркуса кипит в душе обычное презрение фронтовика к тыловым крысам, а если заглянуть поглубже, то и желание излить на кого-нибудь свою обиду из-за пережитых опасностей, из-за того, что пришлось четыре недели скитаться по лесам, уходить от преследования. Яннус сказал, что страх - это, по крайней мере, такое же присущее человеку свойство, как и воинственность и бесстрашие. Многие тысячелетия, от Гомера и еще раньше, человек без конца прославлял величие битвы и могущества воина, который держит в руках оружие, так что невольно возникает чувство, будто человек и война сливаются воедино. Но разве война самое достойное занятие человека? Никого нельзя осуждать за то, что он не рожден ходить под градом пуль и мин с поднятой головой. На это Маркус вспылил и спросил: разве коммунист сейчас смеет проявлять робость? Разве сейчас, когда немцы стоят у ворог Москвы и Лейиш рада, коммунист не обязан быть воином? Сейчас, в данный исторический момент, когда над нами занесен меч, - разве время восхвалять малодушие? Неужели они должны, зарывшись в мох и закрыв лицо руками, дожидаться, пока их расплющат гитлеровские танки? Кто меч поднимет, тот должен от меча и погибнуть. У Яннуса возникло желание пошутить над распалившимся другом, и он сказал, что это - библейская, жестокого господа жестокая истина. Еврейский бог был самым кровавым и безжалостным душегубом: ему было нипочем уничтожить тысячу или десять тысяч людей. Истина же коммунизма - это истина жизни, а не смерти. Этак каждый может объявить себя убийцей во имя жизни. И Гитлер заверяет, что коммунистов следует уничтожить, как злейших врагов человечества и цивилизации. "Если бы я не понимал, что ты меня сейчас хочешь просто подразнить, тебя следовало бы подвести под трибунал". Сказав это, Маркус прибавил шагу и вскоре исчез за пеленой снега. Обычно Маркус понимал шутки, но тут терпение у него лопнуло, из чего Яннус и заключил, что друга что-то гложет.

Докапываться до того, что, возможно, хотел сказать Маркус, Яннус не стал. Сам объяснит потом, когда разберется. Яннус только спросил у себя: уж не его ли имел в виду Маркус, когда говорил о тех, кто произносил громкие речи, а теперь прячет голову в мох и затыкает уши руками. Ибо и он, Яннус, припал к земле, когда на берегу Ладоги их атаковал немецкий самолет. Мха, правда, не было, лишь песок и сосновые шишки, одна из них угодила под щеку, но он даже не почувствовал. Летевший низко вражеский самолет появился внезапно, люди кинулись врассыпную от железной дороги, и он тоже побежал и бросился плашмя на песчаный откос. Уши он не заткнул, это Маркус придумал, но след от сосновой шишки заметил. Сам Маркус наземь не кидался, он стоял за кряжистой сосной и следил за приближавшейся смертоносной машиной. Яннус восхищался Маркусом и чувствовал себя потом скверно. Маркус и впрямь мог подразумевать его, хотя мог иметь в виду и кого-нибудь еще. Или сказал вообще. По мнению Маркуса, в отступлении были виноваты одинаково все, в том числе и он. Сярг обвиняет только и прежде всего "головы", а Маркус - всех. Конечно, Маркус прав, что коммунизм и меч едины, если враг идет войной. Может, прав и в том, что не подобает коммунисту проявлять робость, но человек не в силах враз изменить свою натуру.

Тут мысли Яннуса переключились на Дагмар. Он подумал, что в Челябинске ей надо будет подыскать работу. В эстонском учреждении или еще где-нибудь. Бездействие в ее положении - это самое худшее. В Ленинграде Дагмар все горевала, после Ладоги вроде переменилась. Если не окажется других возможностей, он добьется, чтобы при Орггруппе профсоюзов была хоть одна штатная единица. Мысленно Яннус уже окрестил профсоюзный центр, который он собирался организовать, Орггруппой Центрального совета профсоюзов ЭССР, сокращенно Орггруппа профсоюзов. Лучше всего, конечно, если бы Дагмар занялась журналистикой. Какая-нибудь эстонская газета должна же выходить.

Ленинградская газета предназначается для Эстонии, но и среди эвакуированных надо вести работу. Дагмар стала уже приветливее, хорошо, что жизнерадостная Эдит жила с ней в одном номере. Сегодня Дагмар подолгу разговаривала почти со всеми - и с ним, и с Сяргом, и с Маркусом, Яннус не упускал Дагмар из виду, он замечал сквозь ночную пелену снега многое, но, к сожалению, не все. Если бы он сидел на дровнях рядом с Дагмар и чувствовал, как вздрагизало ее тело от беззвучного плача, то не рассуждал бы с такой беззаботностью. Но Яннуса отделяло от нее около ста метров, поэтому его и не взволновало то, что побудило Глафиру Феоктистовну обнять Дагмэр. Яннус подумал, что, когда Дагмар займется делом, это поможет ей окончательно встать на ноги, работа не позволит все время тосковать.

Яннус был организатором, как говорится, до мозга костей, должен был все время чем-то заниматься или, по крайней мере, планировать, что следует предпринять, когда наступит время действий. Он думал об учете кадров, о курсах для сохранившегося актива, о настоящей профсоюзной школе, ибо актив состоит в основном из практиков, об организации кружков по изучению русского языка, так как многие не владели им. И не задумывался только о том, что станет делать, если закончится война и Эстония окажется под фашистской Германией. Такой возможности Яннус просто не допускал.

Сейчас, когда он в одиночестве тащился за товарищами, у него появилось странное чувство, будто однажды он уже проходил по такой дороге. Была зима, лес, ночь, и шел снег - так же, как сейчас. Но была ли тогда война, об этом Яннус сказать ничего не мог, как не мог сказать, было ли это в Эстонии или в другом месте. А в остальном все сходилось. Погода стояла такая же, не таяло и не слишком морозило, что-нибудь около десяти градусов. Падал такой же пушистый снег, и почти никакого ветра. Такая же высокая стена заснеженных елей по обе стороны дороги и такая же санная колея. Разве когда-нибудь ему доводилось зимой путешествовать по лесной дороге - днем или ночью? Хотя нет, когда-то давно, двенадцатилетним пареньком, между станцией Ристи и местечком Кулламаа. И не пешком, а на лошади: он сидел с тетиным мужем в санках, укрыв полостью ноги. В открытых местах ветер крепко жалил, пробирал до костей; дядя был в овчинном полушубке, но и он жаловался, что застыл. Посоветовал племяшу пробежаться. Яннус затрусил, потом дядя смеялся над его потешным бегом - руки раскинуты, как крылья, ноги заплетаются, каждая словно сама по себе, В лесу было теплее, там он услышал поговорку, что лес - для бедняка шуба. Сейчас ветра не было, он, конечно, был, но не сильный и не злой, изредка лишь забивал снегом лицо, когда дорога заворачивала. Были лошадь и дровни, и сидели на тех дровнях женщины, ему же позволялось пристроиться только на саночки, однако привязь не удержала. Так что в точности ничего подобного с ним раньше не было, ни наяву, ни во сне. Иногда сон так западает в сознание, что начинает казаться, будто все происходило на самом деле.

Затем пришла в голову еще одна и тоже странная мысль, что, может, это в будущем ему придется так вышагивать. И что чувство, будто он уже когда-то проделал такой путь, означает обратное: что ему предстоит дорога в будущем. Что он видит наперед. Никто не знает, что может быть. Они даже не знают в точности, как долго они должны идти. Нынешняя ночь - лишь начало долгого пути, раньше чем через две недели до железной дороги не добраться. Значит, и завтра и послезавтра он будет шагать так же, как сегодня, и спустя еще неделю. И кто знает, что будет через год. Через год война еще не кончится, сейчас он уже не такой наивный, как вначале, и не верит, что врага раз-два - и разгромят на его же собственной земле. То ли это говорили, чтобы поднять дух, или не 'представляли, как обстоит дело в реальности. В последней речи Сталин уже говорил иначе, подчеркивал размеры и серьезность опасности и готовил народ к долгой и тяжелой битве. Так что маршей в будущем предстояло более чем достаточно. Может, и ноги привыкнут, должны привыкнуть, потому что дорогу, которая предстоит, нужно пройти во что бы то ни стало.