Схватка - Юрий Левин

— Не смертельно, привыкнешь, — шепнул на ухо напарнику Усольцев.

Забрались в будку. Хорошо, там небольшой пролом в стене был — прильнули к нему и увидели, что входная дверь в особняк открыта. Прислушались: есть ли кто внутри? Сначала никаких признаков жизни не приметили, но спустя полчаса, когда совсем темно стало, услышали топот. Не в будку ли кто пробирается?

— Держи нашу дверь под прицелом, — Усольцев тронул напарника за рукав, а сам продолжал наблюдение за особняком. Топот прекратился, но не надолго, снова возник, и, как показалось Усольцеву, теперь где-то близко стучали сапоги.

— Ни хрена не видать, — прошептал Емельян. — Посмотри-ка ты.

Клинов заметил людские силуэты.

— Из дома выходят.

— Вижу, вижу, — произнес Усольцев.

Люди вышли на крыльцо, спустились с него и, согнувшись, побежали вдоль стены особняка, за которым скрылись.

— Что бы это значило? — спросил Усольцев.

— Может, на ночевку ушли?

— Вполне возможно, — сказал Емельян и решил, что настала пора пробираться в особняк.

Поднялись на крыльцо и прижались к стене — никаких звуков. Стрельба тоже прекратилась — ночь берет свое. Усольцев первым вошел в коридор и фонариком осветил его. Лестничные ступеньки вели вниз. Усольцев, оставив Клинова в коридоре, спустился в подвал. Весь обошел — никого. Потом поднялся, и оба, осторожно ступая, пошли по коридору, в который выходили четыре двери: две по левой стенке, две — по правой. Двери в комнаты открывали одновременно: левые Усольцев, правые напарник. У обоих фонарики и наготове автоматы.

— Тут баба, — произнес Клинов, открыв последнюю дверь. — Голая...

— Где? — Усольцев шагнул к напарнику. Клинов осветил стенку.

— Ну и даешь! Это ж картина. И не баба, а... Дай бог память, как же зовут ее? Фу-ты, на языке лежит... Да... Да... Даная! Ну да, она!

— Все равно баба... Впервые вижу... Дородная... Чинно как улеглась.

— Рисовал же великий художник. Его Рембрандтом зовут.

— Наш он?

— Всемирный!

От Данаи ушли в комнату, которая окнами выходила на трехэтажный дом. Отсюда было удобнее всего наблюдать за ним.

Фонарь не включали. Трехэтажка тоже не светилась, замерла в темноте.

— Выходит, особняк-то наш. Мы одни тут.

— Пока одни, — сказал Усольцев. — Утром фрицы нагрянут.

— А мы куды?

— Дадим бой.

— Вдвоем?

— У тебя сколько гранат? А патронов? Посчитай-ка... И мои боеприпасы приплюсуй... Целый взвод получится... Сообразил?.. То-то же. Нам, брат, покидать эту обитель нет никакого резона. Только отсюда мы можем достать тот пакостный пулемет.

— И Дуню фрицам не отдадим, — добавил Клинов.

— Не Дуню, а Данаю. Запомни, садовая твоя голова, а то вернешься в свою Самару и ляпнешь: мол, видел Дуню в Сталинграде — засмеют.

— Ну, Данаю... Все одно фрицам фигу...

— Правильно, — улыбнулся Усольцев. — Данаю нельзя отдавать! А пока вот что: ползи-ка обратно во взвод и доложи лейтенанту обстановку. Скажи, что мы особняк оседлали и в нем решили закрепиться. Позиция выгодная: стены каменные и немец близко... Ну, вперед, одна нога здесь, другая — там! И пока темно — обратно. А за Данаю не беспокойся, уберегу...

Ушел Клинов. Усольцев один на весь пятикомнатный дом остался. Не грешно бы прикорнуть, в комнате, где Даная, две кровати с перинами — ложись и дрыхни. Однако ж нельзя: нет гарантии, что фрицы сию минуту не нагрянут. Бодрствовать надо, бодрствовать. Глаза ничего не видят, зато ухом надо ловить опасность... Усольцев вышел в коридор и присел у самой двери, чтоб на пороге встретить неприятеля, если сунется... Сел и подумал: а Клинов вроде парень прочный, не должен подвести. Не случилось бы с ним в пути неприятности...

Где-то рвануло, аж пол колыхнулся. Может, мина?.. Ну что же Клинов не вертается?

Усольцев услышал шаги... Заскрипели половицы на крыльце. Емельян встал и автомат направил на дверь. Половицы еще сильней заерзали. Скрип этот вызвал тревогу: больно много ног на крыльце... Ну, погоди, немчура! И вдруг уловил слова: «Осторожно, не лязгать!». Это же Клинов. Его самарский говор...

Клинов прибыл не один. С ним еще трое: Нечаев, Клим Гулько и новенький боец во взводе Ашот Галстян, пулеметчик.

— Это же дивизия! — обрадовался Усольцев. — Ну, фрицы, трепещите!

Всех по очереди обнял Емельян, Клима расцеловал.

— Сто лет тебя, Климушек, не видел. Жив? Цел?

— Как видишь, на усиление прибыл.

— А ты, Захарка, каким чудом сюда забрел?

— Ты ушел, и я за тобой. Это шутка, елки-моталки. Команда нам последовала: сматывать удочки. Вот мы и смотали их с Хафизовым. Его во взводе оставили, а меня снова в твое подчинение.

С новичком Усольцев тоже поговорил, узнал, что родом он из Ростова-на-Дону, слесарь, на заводе работал, десятилетку окончил русскую, а армянский язык тоже знает, и на войне с первого дня, успел даже в госпитале побывать. Ранили в Калинине, в уличном бою, а лечился в Саратове, откуда и прибыл в Сталинград.

— Вижу, все мы вояки с понятием, — сказал Усольцев.

— Только я неуч, — возразил Клинов.

— Не скажи, километра полтора пузом пропахал асфальт — это уже академия!

— Да, чуть не забыл, — спохватился Клинов. — Лейтенант велел передать, что ты, Усольцев, назначаешься комендантом особняка.

— Комендантом? Звучит. Коль так, быть и вам комендантами, — решил Усольцев и, чтобы обеспечить круговое наблюдение, за каждым закрепил комнату. Нечаев стал комендантом кухни, Гулько — коридор получил, Галстян — зал, а Клинов стал именоваться комендантом спальни.

— Подфартило тебе. Костя, — расплылся в улыбке Нечаев. — Мне бы к перинам, елки-моталки.

— Женатикам туда нельзя, — отпарировал Усольцев.

— Почему так?

— Есть причина. Верно, Клинов? Объясни Захару...

С рассветом засуетился трехэтажный дом. Усольцев, устроившись на кухне рядом с Нечаевым, хорошо видел все три его подъезда. Увидел и немцев, бежавших гуськом вдоль дома и скрывавшихся за дверью подъезда, который ближе других был к нашему переднему краю. Ожил и пулемет: дал несколько коротких очередей.

— Откуда бьет? — спросил Усольцев.

— Шут его знает. В окнах никого. Зови сюда Ашота.

Галстян с пулеметом тут же явился.

— Пристраивай пулемет у окна, — распорядился Усольцев. — Только аккуратно, чтоб не заметили тебя, Жди команды.

Немецкий пулеметчик умолк. Минут двадцать длилась тишина. Потом снова треск пошел. Теперь немец длинно строчил.

— На чердаке он, — произнес Галстян. — Оттуда блеснул огонь. Сам видел.

Из коридора явился Гулько.

— Что у тебя? — оторвался от окна Усольцев.

— Глухо. Нихто к нам не лезет.

— Все равно наблюдай. Могут нагрянуть. Будь начеку. Пулемет снова умолк и долго не подавал никаких признаков жизни. Усольцев услышал голос Клинова и пошел к нему. Тот доложил, что немцы покатили за дом орудие.

— Атаковать собираются, — произнес Усольцев. — Продолжай наблюдение.

К Усольцеву подскочил Нечаев.

— Немец к крайнему окну на третьем этаже пулемет приставил. С чердака сполз. Ашот тоже видел.

— Кочует, собака, — на ходу произнес Усольцев и примостился рядом с Галстяном.

— Беру на мушку, — сообщил Ашот. Усольцев кивнул головой и тихо сказал:

— Когда полезет открывать окно, рубани.

— Есть рубануть!

Усольцев поднял шпингалет и, осторожно толкнул раму. Окно распахнулось. Галстян еще четче увидел ствол немецкого крупнокалиберного пулемета. Немец же пока не показывался. И вдруг над особняком, прямо над его крышей, возник такой свист, что все съежились и присели. За свистом тут же последовал взрыв, от которого стены заскрежетали, и все, что было в комнате, зазвенело, забренчало, с грохотом повалилось на пол. Из коридора приполз Клим, усыпанный побелкой.

— Дверь вырвало и крыльцо будто бритвой срезало, — доложил он.

Усольцев кинулся в коридор. Все двери в комнаты нараспашку. Позвал Клинова, но ответа не последовало. Шагнул в его комнату и замер: весь угол развален, кровати перевернуты, пухом устлан пол. Лишь картина удержалась на стене, она чуть-чуть накренилась, Данаю ничем не тронуло, вот только амура, что витал над ее головой, трещина надвое разрубила.

— Клинов! — выдохнул Усольцев.

Не отозвался. Заглянул под кровати, и там не было Клинова. Стал разгребать пух, и только в углу, где громоздились простыни да одеяла, Емельян наткнулся на недвижимого напарника. Припал к нему ухом: кажется, дышит. Позвал Клима. Тот тоже послушал:

— Живе, — произнес Клим и начал легонько тормошить Клинова. — Вставай, Костя, вставай!

Клинов шевельнул руками и открыл глаза.

— Жив! — обрадовался Клим. — Гляди, Емельян, глазами моргает.

— Можешь встать? — спросил Усольцев. Клинов не отреагировал, по-прежнему недвижимо лежал. Его бледное лицо с давним шрамом над левой бровью усеяли перья-пушинки. Клим дунул, и они будто снежинки заплясали.