Схватка - Юрий Левин

Левин Юрий Абрамович

Схватка: повесть

Аннотация издательства: Автор — член Союза российских писателей, лауреат литературной премии имени Н.И.Кузнецова, ветеран Великой Отечественной войны. Свой боевой путь начал в сентябре 1941 года. В качестве военного корреспондента прошел по фронтовым дорогам от Ржева и Сталинграда до Берлина. Свой последний боевой репортаж для газеты 3-й ударной армии «Фронтовик» написал у стен рейхстага, над которым реяло Знамя Победы. Полковник в отставке.

Часть первая. Один

1

Емельян лежал навзничь...

Глаза его чуть-чуть приоткрылись — и снова все поплыло: и облако, и небо, и вон тот лесок, что ежиком торчит на бугре.

Он лежал на самом дне окопчика и боялся шевельнуться. Боялся оттого, что не знал, цел ли он, все ли у него на месте, может, чего-то уже и нет. Потихонечку шевельнул пальцами сначала левой руки, потом правой — кажется, они при нем, вроде в целости.

А лесок вместе с бугром все плыл — то вправо, то влево, как, бывало, он сам на качелях, что во дворе прилажены были для детишек.

Смешно: самому до тошноты худо, а на ум пришли качели. Вспомнил, как мастерил: столбики поглубже в землю закапывал да камнями в ямках обкладывал, чтоб намертво стояли. Потом из кузни принес железный кругляш, на который повесил цепи с доской — и все было в ажуре. «Ладны твои руки, Емелюшка!» — хвалила мужа Степанида. А он не любил, когда она его Емелей звала, сердился и выговаривал: «Ну сколь говорить надо, что Емельяном меня нарекли, а ты все долдонишь: Емеля да Емеля». А она, Степанидушка, в ответ хохотала, да так звонко, что даже собачонка Мурзик начинала лаять.

Емельян услышал странные лающие звуки и не понял: то ли люди голос подают, то ли собаки перебрехиваются.

Встрепенулся. Приподнял голову и прислушался. Нет никого. Тихо. Видать, показалось.

И только сейчас ощутил боль. Тупо ныла поясница, а левая нога совсем одеревенела. Попробовал приподнять — не смог. Будто током ударило по спине...

— Покалечил-таки, гад! — выругался Емельян и снова замер в окопчике.

Чтобы утихомирить боль, прикрыл глаза. В темноте увидел танк, тот самый, который с полчаса тому назад полз прямо на его окоп.

— В землю! Поглубже зарывайся в зем...

На полуслове оборвался голос помкомвзвода. Заметил Емельян, как он вяло взмахнул рукой и повалился прямо на бруствер своего окопа. «Эх, Сеня-Сенечка», — прошептали Емельяновы губы. То хоть вдвоем отбивались от немчуры, а теперь, когда не стало и помкомвзвода, некому даже команды подать. А к чему команда? Кто услышит ее? Никого от взвода не осталось, только он, Емельян Усольцев, один-одинешенек цел.

И опять Степанидушкин смех явственно услышал. Баба так заливисто хохотала, что вражий глыба-танк назад попятился и исчез с глаз. Степанида смеялась и гладила по белесым волосам Емельяна, приговаривая:

«Ты у меня, Емелюшка, уж такой красивый да сильный... А отчего? Оттого, что именем самого Пугачева наречен...»

И правда, так было. Когда на свет появился и первый звук из грудки вырвался, отец на радостях в открытое окно, чтоб соседи слышали, крикнул: «Вона какой бас у младенца... Быть ему Емельяном!» Все село знало, что Степан Усольцев почитал крестьянского предводителя Емельяна Пугачева, ибо не раз сказывал сельчанам про свое казачье происхождение. «Из яицких казаков мы. Мои предки вместе с Пугачевым волю Уралу добывали!..»

Снова послышался лай. Открыл глаза: никого не видать... Надо подниматься. «Что лежишь, как бревно», — сказал про себя и, упершись руками в землю, попытался привстать. А боль так полоснула, что дыхание сперло. Неужто конец?..

Глаза сами закрылись. И пребывая в дремотном сне, Емельян снова увидел все то, что стряслось с ним...

Железная глыба была так близко, что от рева мотора и лязга гусениц задрожал бруствер окопа. А он, красноармеец Усольцев, толком не ведая, что предпринять, зачем-то щекой придавился к прикладу винтовки и прицелился.

Ну, чудак же ты, Емельян: трехлинейкой хотел броню продырявить! Зло ругнулся и сплюнул: будь ты неладна!

Танк полз медленно, будто крался, ждал, видать, фашист, когда он выскочит из окопа и побежит, чтобы полоснуть по спине...

А в голове сверлило: ну, что лежишь, Емельян? Неужто хочешь быть раздавленным? Нет, нет... Жить надо... Непременно жить надо... Степанидушка что сказала, когда на войну снаряжала: «Возвертайся живым...» И детишки — Степка и Катюшка — тоже говорили: «Мы ждем тебя, папаня...»

И Емельян поднялся над окопом, вымахнул на бруствер и, пригнувшись, сделал шаг вперед — навстречу танку. Потом второй шаг, третий...

Фрицы через триплексы все видели, видать, дрогнули, а иначе зачем притормозили? Иди угадай, что задумал этот русский, может, он обвязал себя минами? Стрелять из пушки или пулемета бессмысленно — он был уже в зоне непоражаемости. Оставалось одно: из пистолетов расстрелять.

Но Емельян предусмотрел и этот вариант. Он нашел место, где никакая пуля не способна достать, нырнул под днище танка и, вдавившись всем телом в землю, замер.

Что и говорить, позиция не райская, а если точнее сказать — в капкане очутился Емельян. Над спиной бронированная глыба, с боков — змеи-гусеницы и только одна надежда — как-то выползти сзади из-под танка и оказаться в тылу фрицев. А там... Там видно будет...

Механик-водитель, будто угадал Емельяновы намерения и, упреждая действия русского, завертел танком. Машина, вдавливаясь траками в луговой грунт, казалось, вот-вот ухватит Емельяна и расплющит.

Емельян не давался бронированному чудовищу. Пристроившись к вражьей пляске, он вертелся юлой, приближался к корме танка. И наконец выскочил. Свалился в какой-то окопчик, а показалось, что в бездну провалился...

И вот очнулся. В голове гудело, подташнивало, хотелось так глубоко вздохнуть, чтобы свежим воздухом прочистить все свое нутро, которое, как казалось Емельяну, забито чем-то тяжелым и горьким. Но глубокий вдох не давался — болела грудь.

А ноги? Качнул правой ступней — ничего, работает, а левую не сдвинуть. Приподнял голову и увидел: трак придавил ступню. Вот оно что — никак вражий танк развалило... Оглянулся Емельян и увидел метрах в двадцати от себя омертвелую немецкую броню, ту самую, которая ползла на него. Башню свалило набок, а от гусениц ничего не осталось, только кругом валялись траки. Несколько лежало рядом с Емельяном. Какой-то из них, наверно, и стукнул в грудь, а другой — ногу повредил.

Из чрева покалеченного танка полз дым.

Емельян попытался высвободить ногу из-под трака: потянулся всем телом и сразу обмяк от боли.

Отпала всякая охота двигаться. В таком положении боль утихала, и ему казалось, что она вот-вот должна покинуть его, не ранен ведь, а просто ушибло, да и малость контузило, отчего, видать, и сознание на какое-то время потерял. Это точно, а то бы видел или, по крайней мере, слышал бы, как грохнуло по танку.

Но сколь ни лежи, а вставать надо. Нужно товарищей найти, лежат где-то рядом, может, даже кто-либо еще живой и ждет помощи... И себя определить надо: в какую сторону подаваться — где свои...

И вновь до Емельяна докатились обрывки каких-то странных звуков. Дышать перестал — напряг слух. Крикнуть, что ли? Нет, надо подождать.

Емельяна ударила по сердцу лающая речь...

2

Немец-очкарик тыкал в Емельяна длинной палкой. Приказывал встать.

Емельян глазам не верил: неужели попался? Нет, пусть лучше на месте прикончат — Емельян ни за что не встанет.

Немец разозлился: губы затряслись, побагровел нос-коротышка, и начал он бить лежачего палкой по лицу.

Подошел еще один фриц — краснощекий и губастый, с мешком за плечами. Мародер, конечно, как и очкарик. Оба промышляли на поле боя — обирали наших убитых. Вот мразь!

Кто сказал: лежачего не бьют?.. Выходит, бьют, да еще как бьют!

Емельян на ногу показал: не могу, мол, встать... Как же им объяснить? Напряг память — учил ведь когда-то их язык... Вспомнил: «нога», кажется, «фусс». Так и выпалил: «Фусс...» А «болит» как сказать? Хрен их знает...

Немцы поняли, что русский жалуется на ногу. И тут очкарик с размаху пнул носком сапога как раз по больной ноге, а губастый в грудь каблуком стукнул. Емельян всем телом вздрогнул и ушел в беспамятство. А когда опомнился, понял, что его обшаривают. В руке очкарик держал снимок. За месяц до войны сфотографировался Емельян со Степанидой и детишками. Специально из Истока в Свердловск приехал и на улице Малышева отыскал фотоателье, в котором пожилой фотограф старательно усадил всех четверых перед большим черным аппаратом и, указав Степашке и Катюшке на глаз-объектив, откуда должен вылететь воробушек, навечно запечатлел на карточку Емельянову семью.