Однажды в России - Константин Столяров

И теперь, от усердия высунув кончик языка, Судаков у себя в кабинете с ничем не замутненной совестью составлял обвинительное заключение. За успехи в работе его не раз ставили в пример сослуживцам и нынче снова поставят - на слово подполковника Малоешко можно положиться. Еще бы, разве не он, старший следователь Максим Судаков, благодаря цепкой памяти и особому, по-прежнему острому нюху, по малюсенькой зацепочке - дефектному лучу царского ордена Андрея Первозванного (истинное наименование "брошки" майор с чувством законной гордости узнал из заключения эксперта-товароведа) - раскрыл и обезвредил группу дерзких мошенников?

А от "кузькиной матери" Вороновскому нипочем не отвертеться. По подсудности уголовное дело о мошенничестве подлежит рассмотрению в районном народном суде, где судьи получают немногим больше комсомолочки Маруси Толстопальцевой из "Крестов" и - будьте спокойны! - отмерят Вороновскому срок на всю катушку. Судьям проще: в пределах очерченной законом вилки "от" и "до" они сами себе хозяева, как захотят, так и постановят. Правосознание у них куда выше, чем у Парусова, а вот отношение к богатеньким... Все-таки человеческий фактор - великая, необоримая сила!

29. СИНЯЯ ТЕТРАДЬ

"Родная моя!

Совершив столько мерзостей, которые вряд ли возможно простить и забыть, я страшно виноват перед тобой. Но умоляю тебя, не вычеркивай меня из своей жизни и не лишай надежды на то, что когда-нибудь мы снова будем вместе.

Я хочу, чтобы ты, может быть, даже против воли, прониклась мыслью, что, кроме тебя, я не вижу ничего светлого, ради чего стоило бы бороться и выстоять под напором всех трудностей.

Мне сказали, что ты дважды отказалась взять мои письма. Неужели откажешься еще раз? Ты осталась одна в тот момент, когда я обязан быть рядом с тобой. Родная моя, ты вправе отвернуться от меня, и никто не упрекнет тебя за это. Остается уповать лишь на нашу любовь, но я не считаю свою надежду совсем уж призрачной и упорно верю в лучшее.

С каждым днем я все сильнее люблю тебя! Стоит только закрыть глаза, как ты предстаешь передо мной то у костра на Голубых озерах, то в электричке, где мы познакомились, но чаще всего я вижу тебя такой, какой ты впервые пришла ко мне на Красную улицу. Ежедневно я говорю с тобой утром, днем и вечером, а по ночам тянусь к тебе каждой мыслью, каждым шепотом и каждым криком, который не услышат посторонние уши. Постоянно зову: Лена, Леночка, Ленуля, откликнись! Сколько тепла и нежности заключено в одном твоем имени! Отзовись! У тебя благородная, добрая душа, и я знаю, что наша любовь сотворит чудо - ты услышишь меня, улыбнешься сквозь слезы и негромко ответишь: Сережка!

Родная моя! Я рассказал тебе обо всем светлом, что у меня есть и что наполняет мне душу. А теперь несколько слов о том, где я и с кем. Пишу об этом не в поисках сострадания, а лишь потому, что больше не с кем поделиться. А в моем незавидном положении это просто необходимо.

В камере нас одиннадцать, и рядом со мной днем и ночью находятся еще десять человек со своим миром, воспоминаниями, переживаниями, прошлым, настоящим и будущим.

Наша камера, как, впрочем, и все без исключения, маленькая - два на четыре метра. В одном торце - дверь, запирающаяся со стороны коридора, а в другом небольшое окошко, в котором, кроме решетки, снаружи установлены жалюзи, почти не пропускающие дневного света. Под потолком круглосуточно горит ничем не прикрытая электрическая лампочка - абажуры здесь не разрешаются. Около двери с одной стороны унитаз из серого чугуна и умывальник, а напротив - радиаторы водяного отопления и полка для нашей убогой посуды.

Здесь в обиходе множество слов, о которых я не имел ни малейшего понятия. Пшенная каша называется "блондинкой", несъедобное овощное рагу - "хряпой", а рыбный суп - "могилой". Последнее, надо отдать должное, схвачено метко, потому что, погружая ложку в миску, я вынимаю одни лишь скелеты. На питание государство выделяет нам 34 копейки в сутки, но хлеба дают вдоволь - пайка (так называется дневная порция) составляет 600 граммов, и вместе с бабушкиными передачами еды мне хватает. Только кусок часто застревает в горле. Но об этом позже.

Встаем мы в шесть утра. Сразу же после завтрака часть моих сокамерников садится за домино, но не играют, а раскладывают пасьянс. Для них это своего рода гадание, цель которого узнать:

1) изменяет ли жена?

2) если да, то одна ли она провела прошлую ночь?

3) посадят или выпустят?

4) если посадят, то сколько дадут?

И так далее, и тому подобное. А остальные без устали садят многоэтажным матом и упражняются друг перед другом в похабщине. Складывается впечатление, что они родились на свет только для того, чтобы выпить сколько-то фургонов водки, вдоволь подраться и умереть, так ничего и не поняв в жизни. А по коридору, изредка заглядывая в глазок нашей камеры, ходит дежурный надзиратель, официально называемый в изоляторе контролером, а по-тюремному "цириком" или "циричкой".

Посуди сама, любимая, что это за среда. Все окружающее, вместе взятое, подавляет психику, угнетает, унижает и непрерывно заставляет меня вновь и вновь мысленно возвращаться к тому, что я натворил. Разумеется, я стараюсь держаться, но порой мне настолько невмоготу, что тянет размозжить голову о стенку. Где брать силы? Я черпаю их только в любви к тебе, моя родная, в надежде, что ты не станешь презирать меня за то, что я совершил.

Меня арестовали за несколько часов до твоего возвращения из Уварова, и почти сутки перед первым допросом я просидел, застыв в тупом оцепенении и думая о том, как поступить, чтобы не потерять тебя навсегда. Поэтому я не пошел на сделку с совестью, не стал извиваться и пачкаться во лжи. Признав свою вину, я пусть немного, но очистился от той грязи, в которую попал. Поверь мне, родная, я не струсил, а только довершил то, что начал раньше, когда по твоему настоянию порвал с Вороновским. Человек не должен оставаться на нейтральной полосе и обязан не просто сделать выбор, а делом доказать людям, что он сжег корабли.

Как дорого приходится расплачиваться за свою слепоту! Как выдержать это испытание и не сойти с ума? Кажется, я делаю все возможное, но не могу с собой справиться. По утрам до изнеможения занимаюсь зарядкой в камере, а днем стараюсь как можно больше двигаться на прогулке. Хожу кругами и смотрю себе под ноги, потому что противно видеть небо в крупную клетку.

Мы не виделись четыре месяца, и кто знает, сколько еще времени мне предстоит просуществовать вдали от тебя.

Стечение обстоятельств, моя непростительная оплошность и последовавшие за нею ложные шаги привели к тому, что судьба сильно тряхнула мою начавшую седеть голову и помогла мне расставить все акценты именно так, как следовало. Словом, то, что произошло со мной и чего могло бы и не быть, - это горький урок.

И я выдержу все, если по-прежнему буду верить в тебя, моя родная, в то счастье, которое рано или поздно обрету с тобой. Я не сомневаюсь в том, что наша любовь, как путеводная нить, позволит мне выбраться из лабиринта и стать человеком, которым ты сможешь гордиться.

Крепко целую тебя, моя родная.

Твой Сережка".

Судаков закрыл синюю тетрадь, несколько минут просидел молча, упершись лбом в костяшку большого пальца, а затем снял телефонную трубку и вызвал к себе Затуловского.

- Вот что, Рома, - сказал он, как только Затуловский уселся напротив, - в изоляторе Холмогоров передал мне эту тетрадочку. Приобщим ее к делу.

Затуловский полистал тетрадь, читая с пятого на десятое, и вопросительно взглянул на шефа.

- Подошьем в папку с наблюдательным производством, - пояснил Судаков.

- Она, по-моему, адресована девушке, - заметил Затуловский. - Он рассчитывает, что вы передадите...

- Мало ли кто на что рассчитывает, - с оттенком раздражения прервал его Судаков. - Холмогорову я сказал, что ничего не обещаю, прежде чем не ознакомлюсь с содержанием. А там, сами видите, приводятся данные...

- Это исповедь, что-то вроде крика души.

- ...приводятся данные, не подлежащие оглашению, - игнорируя реплику подчиненного, продолжал Судаков. - Стоимость суточного рациона заключенного, качество пищи, нарушение санитарных норм содержания под стражей... Вообразите, какой поднимется шум, если тетрадочка попадет в руки западных клеветников.

Затуловский смотрел на скособочившегося за столом майора широко раскрытыми глазами. На вид он - высушенный опенок или, еще точнее, бледная поганка, а послушаешь - ни дать ни взять дальновидный государственный муж. Гневается и морщит безбровое лицо, которое и без того не отличить от печеного яблока, в тревоге за державу, которой из-за писанины Холмогорова грозит быть оклеветанной вражьими голосами.

Дождавшись, пока Судаков выговорится, Затуловский задумчиво протянул:

- Однако, Максим Демьянович, кормят в "Крестах" жутким гнильем. На днях я проходил мимо баландера, развозившего жратву на тачке, так бачок с каким-то варевом издавал такой запашок, что меня чуть не стошнило. Борщ, послуживший причиной известного восстания на броненосце "Потемкин", по сравнению с этим...