Встреча на далеком меридиане - Митчел Уилсон

— Де Голль для меня загадка, — сказал он раздраженно, словно не мог найти формулы для простой мысли. Нет, он решительно не мог понять этого человека.

За столом Ник оказался рядом с Валей. Она продолжала делить обязанности хозяйки с сестрой Гончарова, и Ник стал снова гадать, какую же роль играет она в его жизни. Сам Гончаров до сих пор говорил мало — гости его не нуждались в поощрении к беседе. Но здесь, за столом, он проявил свою обычную активность. Разговор, смех и вино привели его в веселое настроение. Он раскраснелся, охотно смеялся и то и дело прерывал свой рассказ, чтобы объяснить Нику по-английски, о чем идет речь.

— Я им тут говорил о том времени, когда мальчишкой жил в Рязани. Тогда был голод…

— Доктор Реннет понял, Митя, — сказала Валя по-русски, накладывая Нику в тарелку ветчины, осетрины, икры, сыру и салата. Ник впервые услыхал, что Гончарова называют уменьшительным именем. Интересно, как Валя обращается к Гончарову: на ты или более официально — на вы.

— Рассказывайте дальше, — сказала она Гончарову.

Если они и были любовниками, то отношений своих не афишировали. Ник вдруг задал себе вопрос, почему, собственно, он решил, что между этими двумя людьми непременно должны быть интимные отношения, и сам себе ответил: потому лишь, что не мог себе представить такую женщину, как Валя, без отношений с мужчиной. Ну, а Гончаров не слепой…

— Я не все понял, — сказал Ник своей соседке негромко, сквозь гул голосов. И добавил, уже по-английски: — Когда он говорил «там был голод», я разобрал не все слова.

— Если не понимаете, то должны спрашивать меня, — ответила Валя по-английски, с милой медлительностью выговаривая слова. Она поставила перед Ником наполненную тарелку. — Я буду у вас спрашивать английские слова, а вы у меня — русские. Какого хотите вина? Я думаю, вам больше понравится грузинское, оно более сухое — американцы, кажется, предпочитают сухие вина. И сухой мартини. Кстати, что такое мартини? В романах Хемингуэя герои только и делают, что пьют мартини. — Она перешла на русский, и Ник схватывал смысл того, о чем она говорит. — Это, наверно, что-нибудь очень вкусное. Вы сумели бы приготовить мартини?

— А здесь есть джин? — проговорил он совсем тихо, почему-то вдруг застеснявшись своих слабых познаний в русском языке.

— Джин? — Да, она слыхала о таком, но никогда не пробовала. Что-нибудь вроде водки?

— В крайнем случае можно вместо джина водку.

— Водку я не люблю.

— Тогда вам и мартини не понравится.

— Но ведь в мартини есть и еще что-то, кроме джина?

— Вермут. Вермут здесь есть?

— Вермут? — Она никогда не пила его и поинтересовалась, что это такое.

— Он вам не понравится, — произнес Ник уверенно. — У вас привыкли к более сладким винам, чем принято пить в Америке. — И добавил по-английски: — Я не хочу вас разочаровывать. Если бы я приготовил вам мартини, это можно было бы расценить как антиамериканскую акцию с моей стороны.

Но она не поняла сказанного по-английски слова «разочаровывать», а Ник не знал, как перевести это на русский. Тогда он достал карманный словарик, и разговор повис в воздухе, пока они перелистывали маленькую книжечку. Головы их сдвинулись совсем близко. Но Валя, казалось, была занята только словарем, он привел ее в восхищение, этот двойной словарик, англо-русский и русско-английский.

— Возьмите себе, — сказал Ник. — В подарок.

Валя была в восторге.

— Но как же вам быть без словаря? — спросила она по-английски и снова стала похожа на маленькую девочку. — Вам придется звонить мне каждые двадцать минут и просить: посмотрите у… — Она взглянула на обложку словарика, — у Коллинза, как сказать по-русски… Ну, скажем, какое слово?

Ник пожал плечами.

— Например, hostess, — сказал он.

Валя слегка нахмурилась — это английское слово было ей незнакомо — и принялась старательно листать странички. Ник наблюдал за ней. При ее темных волосах и таких густых бровях у нее должен был бы расти пушок на верхней губе, но он отсутствовал. Кожа у нее была необычайно гладкая. Наконец Валя улыбнулась.

— А, ну, конечно, «хозяйка». — И она проговорила по-английски, словно выполняя заданное упражнение: — «Сегодня вечером вы гость, а я — ваша хозяйка».

— Нет, возразил он, как будто поправляя ее. — Не моя, а Гончарова.

Она снова удивилась:

— Как я могу быть его хозяйкой? Ведь это его дом, а не мой.

Ник успел заметить, что Гончаров несколько раз бросал на них пытливый, озабоченный взгляд. Меньше всего Нику хотелось причинять неприятности Гончарову, и он откинулся на стул, подальше от Вали. И без того недоразумений было достаточно.

— Ничего, я не пропаду без словаря, — сказал он, стараясь направить разговор в другую сторону. — У меня в гостинице есть еще один такой же.

— Чудесно! Мне сказали, что в понедельник вы опять придете к нам в лабораторию. На этот раз я уж непременно там буду. Я сейчас работаю над мезонным резонансом для измерения времени спадания. Кажется, один из ваших физиков занимается приблизительно тем же.

— Очень трудно представить себе вас в лаборатории, — сказал Ник, помолчав. — Верно одно: в Америке вы не были бы физиком.

Валя сдвинула брови.

— Это почему же?

— У вас была бы работа, связанная с телевидением, рекламой или модами. Вы занимались бы не наукой, а чем-нибудь более… более…

Он стал рыться в словарике, Валя ждала, и мысль, как испуганная птица, повисла в воздухе, готовая то ли камнем упасть вниз, то ли воспарить навстречу свободе. Слова «блистательный» в словарике не оказалось. Ник попробовал объяснить по-английски, но Валя так ничего и не поняла. Ник беспомощно пожал плечами. Валя огорченно смотрела на него.

— Коллинз составил свой словарь для каких-то других двух людей, не для нас, — сказал Ник.

— Но я все-таки не пойму, почему я не смогла бы стать физиком в Америке? — не унималась Валя.

— Я не то имел в виду. — Ник вздохнул. Разговаривать с Валей было все равно что протискивать слова в узкую щель, через которую проходят только простейшие из них, самого примитивного значения. Было утомительно и обидно все время притуплять и упрощать свои мысли. — В Америке красивые женщины не бывают физиками.

Она посмотрела на него насмешливо, приподняв темные брови.

— Американские физики не терпят в своих лабораториях красивых женщин?

Ник засмеялся.

— Этого я не говорил.

— Но вы же сказали, что там я не могла бы стать физиком.

— Вы там не захотели бы этого.

— Но я же хочу!

— Разумеется. Но ведь мы с вами оба понимаем, что я не это имею в виду.

Она взглянула на него серьезно, и так честен и правдив был ее взгляд, что Ник почувствовал, что рискует навеки заслужить ее презрение, если попытается уклониться от прямого ответа.

— Кое-что в ваших словах меня действительно заинтересовало, — сказала Валя.

— А разве вам не интересно, когда говорят, что вы красивая женщина?

Она все не сводила с Ника внимательного, изучающего взгляда, потом передернула плечами и вдруг опустила глаза.

— В Америке, в Европе… — заговорила Валя медленно, подыскивая английские слова; акцент ее стал вдруг очень сильным. — В Азии, в Африке… даже в Москве, — она взглянула ему прямо в глаза, — женщины всюду остаются женщинами. — Тут она засмеялась и с деланной, шутливой официальностью, которая часто служит довольно прозрачной маской, прикрывающей удовольствие, сказала: — Это очень мило с вашей стороны. — И вдруг возбужденно, скороговоркой заговорила по-русски. — Ну и напугали же вы меня, когда заявили, что я не смогла бы стать физиком! Для меня это прозвучало страшной угрозой. Вы можете себе представить, что это для меня значит — ведь я столько работала, так страстно желала добиться своего!

— Да, — сказал Ник, помолчав. В конце концов Валя говорила именно о том, что уже так долго мучило его самого. — Да, я понимаю вас. Прекрасно понимаю, — снова проговорил он с расстановкой, глядя вниз на свои сцепленные пальцы и думая о том, смогла ли бы она понять, что творится в его душе. Валя была первой женщиной на его пути, которая, казалось, могла быть способна на это. Ей не надо объяснять, что значит быть физиком, она и без того понимает, как страшно потерять это счастье.

Ник поднял глаза, еще не решив, что сказать ей, но тут он перехватил взгляд Гончарова, брошенный через стол: не прерывая своего стремительного рассказа, даже не стерев с лица улыбку, Гончаров посмотрел на них обоих с холодным любопытством. И Ник снова почувствовал, что рискует вызвать осложнения, чего ему ни в коем случае не хотелось.

В дальнем конце стола кто-то запел, остальные подхватили — и Гончаров, сидевший напротив, и Валя. Все пели не стесняясь, с чувством, но Нику было неловко, и он сидел молча, только еще больше смущаясь от собственного молчания. Он не привык к такой простосердечности, к таким открытым чувствам.