Почему Мангышлак - Алексей Борисович Рачунь

Передать Ахмеду хурму вызвался святой Арыстан-Баба, если Мохаммед вымолит для него у Аллаха четыреста лет жизни. Арыстан-Баба прожил указанное время, посвятив его просвещению народов, проповеди ислама, оказав немалое влияние на становление шариата и будучи прямым передатчиком четырнадцати хадисов – законов-преданий – от Мохаммеда.

Наконец, в указанное время в указанном месте, в городе Яса, нынешнем Туркестане, сверившись с приметой, он встретил Ахмеда и передал ему аманат. К тому времени от хурмы осталась только косточка.

Однако даже ссохшаяся ничтожно малая косточка содержала в себе столь много божьей благодати и силы, что ей оказались подвластны и время, и пространство.

Однажды Ходжа Ахмед собрал всех своих поднаторевших к тому времени в богословии и науках последователей (а их было несколько тысяч) и швырнул за горизонт свой посох. Он велел им отправляться на его поиски и не возвращаться с пустыми руками.

Ученики уходили от дома все дальше и дальше, но нигде не могли отыскать посоха учителя. Зато везде они находили людей, получали кров и пищу, рассказывали все, что знали сами, и обращали встреченных в свою веру.

Минули сотни лет. Странные люди появились на Мангышлаке. Они были истощены, оборваны, не имели никакого имущества, но обладали неимоверной силы верой и мудростью. Это были дервиши, бродячие исламские мистики, потомки тех самых учеников, что послал Ходжа Ахмед на поиски своего посоха. Те из них, что сохранили самую горячую верность завету, преданию, учению, и до сих пор несли его в мир, распространяя слово божье и исполняя наказ – не возвращаться без посоха.

И они нашли его здесь, на Мангышлаке, в безжизненной пустыне.

Однако вернуться назад они не могли, ибо посох за это время пустил корни и пророс деревом. Он врос в эту пустынную землю вопреки всему, и как он остался навеки в этой земле, так навеки здесь осталось слово Божье, и святое Его послание, и святые Его посланцы. Аманат Аллаха долетел сюда посохом Хаджи Ахмеда через расстояния и века.

Дорога нам предстояла длинная, и не мешало подкрепиться. Мы остановились у того же кафе за Шетпе, где обедали на восьмой день своего путешествия. Тот же парень за стойкой, увидав нас, заулыбался и пожал мне руку.

– Салам алейкум! С праздником вас! – Было 9 мая. – Ну как, понравилось у нас? Очень? Еще приедете? А я вот к вам хочу, лес посмотреть. У вас, говорят, везде лес растет и все зеленое, правда это? Не врете? Неужели прямо везде? Потому вы зелень кушать и любите! Я помню. Мы, кстати, зелень завезли. Я знал, что вы заедете.

Он знал, что мы заедем. Ибо если дорога становится путем, все стези делаются прямыми. Даже если это пустыня и в ней тысяча дорог.

– Пока, еще увидимся! – крикнул нам на прощание этот жизнерадостный парень.

На улице возле нашего автомобиля был припаркован давешний, из Босжиры, «хендэ». Парни шуровали в багажнике, приподымая офисную бутыль для кулера. Похоже, с нее слетела помпа и вода пролилась на вещи. Девушка на каблуках стояла рядом и курила. Увидев нас, она заулыбалась, как старым знакомым, и развела руками: дескать, как-то так.

На подъезде к той самой смотровой площадке, что так впечатлила нас в день восьмой, явив нам Мангышлак, мы вспомнили, что не залили во фляжки питьевую воду. Впереди на обочине виднелась площадка для отдыха, каких много по дороге Атырау – Актау: эстакада, туалет, беседка, баки для мусора.

Однако у этой была особенность. Здесь стояло что-то вроде небольшого надгробия без крыши, той формы, что ставят над могилами. Но в стенах сооружения были прорези типа окон. Здесь мы и решили разлить по фляжкам остатки воды из канистры в багажнике.

Пока мы возились с водой, я обратил внимание, что некоторые машины подъезжают к сооружению, и люди обходят его, засовывая в эти прорези-окна руки.

К моему удивлению, место это оказалось мавзолеем Ман-Аты. Того самого зороастрийского прачеловека и прасвятого. Я уже упоминал о нем в связи с воротами Маната – тем понижением и пробитым в горах автомобильным ущельем, где Устюрт встречается с Мангышлаком, кайнозой с мелом. У меня, грешным делом, даже проскальзывала мысль, что все наши неувязки со святыми местами Мангышлака связаны с тем, что мы не заехали к мавзолею Ман-Аты в самом начале. Хотя, это, конечно, не потому. Но некая сила все же заставила нас свернуть сюда и, пускай и в самом конце путешествия по полуострову, воздать почести Месту. И пусть будет так.

Внутри мавзолея была груда камней, из нее торчал рассохшийся столб. У фронтальной стены мавзолея стояла копилка. Прощай, Ман-Ата. Прощай Мангышлак. Впрочем, почему прощай?! Держи монетку. С будущим свиданьицем!

Кстати, может быть Мангышлак – не потому, что «Тысяча зимовий» (именно так переводится название полуострова с казахского, а потому, что зимовье Мана? Место его упокоения?

Впрочем, какая разница? У Мангышлака много смыслов.

Явление порога

Вскоре остался позади и Устюрт. Он брызнул нам вслед скупой, желтой, как пески, слезой из раздавленной кем-то посреди дороги черепахи и исчез в стекле заднего вида слоистым, будто потеки плавленого оргстекла, воздухом.

Вот ведь как бывает. Не завернув вчера к Бекет-Ате, мы, получается, Устюрт так и не прошли.

Босжира, да, находится на краю Устюрта. Мы подошли к ней, побыли рядом, посмотрели. Но не прошли. Сейчас, когда мы проехали его на авто, это было ясно особенно четко. Мы проехали Устюрт. Проехали. Так говорят, когда уже поздно. Устюрт теперь лежал позади листом старой бумаги с бархатившимися краями чинков – бумаги, на которой можно было написать все. Но не мной, не нами, не в этот раз.

Стало немного грустно. «Что ж, ты просил Мангышлак, ты его получил, – сказал я сам себе. – Тебе ли роптать? Мы все получаем то, что просим». Устюрт мог бы стать довеском, как идет к отмеряемому куску колбасы еще кружок и вдруг оказывается сверх необходимого грамма по той же цене.

Но есть ли довесок у мечты? Довесок – это то, что сейчас называют противным словом «бонус». А все, что сверх мечты, – это нечаянная радость. И потому я буду теперь чаять, буду всем сердцем уповать. Лишь так для меня сбывается мечта.

Мы оставляли за спиной огромные пространства пустынь, будто мелькнувший, дохнувший в лицо жаром мираж. Как нечто призрачное, малопознанное и малоосмысленное. И действительно, в чем для нас был смысл этой пустыни? Какой в ней вообще смысл? Есть ли он?

Для себя я это решил. Есть. Они, эти гибельные,