Первый удар (сборник) - Сергей Анисимов

Секретарь отхлебнул комковатого варева. Вкус был… ни на что не похожий – так точней всего. Ни в Марселе, ни в Париже ничего даже отдаленно схожего с нихонской кухней пробовать Эдмону не доводилось, и молодой француз боялся даже догадываться, из чего приготовлено целебное блюдо. Однако головная боль отступала с каждым глотком, в животе разливалось приятное тепло, а когда Эдмон запил скользкое сладковатое месиво водой, стало совсем хорошо.

Хозяин дома поднялся на ноги, чтобы заглянуть в медный чайник, подвешенный над жаровней в углу.

– Скоро закипит, – объявил он, доставая из лакированного шкафчика по очереди две пиалы, покрытую чеканным узором серебряную коробку и что-то вроде метелки. – Полагается дождаться этого момента в тишине… однако, боюсь, учитель Сэн зря тратил свои таланты на меня, грешного. Кроме того, нам есть о чем поговорить, сударь мой…

– Я вас слушаю. – Эдмон постарался сдержать дрожь.

Собственное положение казалось ему теперь еще более хрупким, чем бумажные стены нихонского домика. Единственный, кто мог бы защитить марсельца от злой воли любого из местных чиновников, – посол де Сегюр – уже, верно, отпет и готов занять место рядом со своим предшественником, на христианском кладбище за окраиной гайдзинского квартала.

– Мне искренне жаль, – промолвил русский посол, глядя не на собеседника, но мимо, в сторону неглубокой ниши, где висел ровно обрезанный кусок рисовой бумаги, украшенный единственным сложным иероглифом, – что я оказался не в силах спасти барона де Баранта.

Эдмону показалось, что он ослышался.

– Барона? – переспросил он.

Тайхоу кивнул.

– Разумеется. – Он помолчал еще минуту, заглядывая в чайник. – Скоро зашумят сосны… Барон был добрым христианином, хотя и католиком, а кроме того – мудрым человеком. Мы с ним пришли ко взаимопониманию очень скоро. И если бы не его упрямство, нам не пришлось бы иметь дело с графом де Сегюром…

Должно быть, секретарю не удалось сдержать недоумения. Русский вздохнул.

– Вы понимаете, – спросил он, – почему я вынужден был вмешаться, защищая честь семьи моего ученика?

Эдмон покачал головой.

– Оскорбление, которое нанес – подозреваю, не умышленно, а по невежеству – ваш господин, можно было толковать двояко: как адресованное княжескому дому – и тогда это повод к войне – и как нацеленное в адрес мажордома Сакамото, чьи обязанности включают, помимо иного, надзор за дворцовой стражей. Первое ваш посол отверг. Мой оскорбленный ученик должен был вступиться за честь отца… но я догадывался, что граф не воспримет его всерьез. У меня не оставалось выбора – ибо что я за учитель, если не смогу спасти вверенного мне отрока?

Глаза Эдмона вылезли на лоб. Тайхоу-сан плеснул в пиалу немного кипятка из чайника и принялся методично взбивать метелкой пахучую зеленую кашицу.

– Понимаете, месье, – продолжал он, – нихонский кодекс чести суров. Оскорбление смывается не кровью, но смертью. Если бы граф де Сегюр отказал молодому Роману Сакамото в сатисфакции, тот мог бы смыть позор, лишь покончив с собой. Святитель Николай, возводя первый православный храм в Аомори, мечтал светом христианства изгнать этот жестокий обычай, однако верующие буси лишь видоизменили его: жаждущий очищения причиняет себе тяжелую рану, в то время как избранный помощник наносит удар милосердия. Посудите сами – мог ли я оставаться безучастным, зная, что несчастный господин Сакамото обратится ко мне за помощью в сем кровавом обряде для своего младшего сына, зная, что в таком случае моему крестнику предстоит погибнуть от моей же руки? Разве мог я вырваться из оков чести?!

Капля чайной массы выплеснулась из пиалы, упав на циновку. Посол стиснул зубы так, что желваки заходили на скулах, и замер на мгновение, поглощенный битвой с захлестнувшими его чувствами.

По внезапному наитию бывший секретарь осознал, что наблюдателей из закатных краев вводили в заблуждение невыразительные лица нихонцев. Вовсе не безразличие, исполненное верблюжьей надменности, скрывали чуть раскосые бронзовые маски, а бури страстей, душевный пламень и стальной блеск. Неудивительно, что жители островной империи столь ревностно придерживаются правил этикета! Только обычай и жестокая самодисциплина не позволяют им выплеснуть на мир огненную лаву чувств, подобно жерлу вулканической горы Тэнгуяма. Сдержанность, как ножны, скрывает мечи душ. Европейские ножны, солидные и прочные, защищают скрытый в них клинок. Нихонские – защищают людей от безжалостной стали.

И бешеный нрав русского посла, проявившийся только что на миг, как нигде к месту оказался в этой стране. Клинок нашел себе ножны.

– Полагаю, – осторожно пробормотал Эдмон, пытаясь разрядить обстановку, – что, имея такого учителя, мальчик без труда одержал бы победу в дуэли с его светлостью… если бы тот снизошел до поединка.

– Что?.. – Тайхоу осторожно подлил горячей воды в пиалу, принюхался и снова застыл, глядя на свиток с иероглифами. – А, понимаю… Вы решили, будто я его наставник в кендо, пути меча.

– Но вы сказали…

– Я его учитель, это верно, – пояснил посол, – но не в фехтовании, а в стихосложении. Что же до благородного искусства меча, мы с Романом в равной мере ученики достопочтенного Сайто-куна.

Голова у секретаря пошла кругом. Ему в голову не могло прийти, что европеец может впитать в себя неуловимую атмосферу островной империи достаточно глубоко, чтобы писать стихи на местном наречии. Но вдобавок учить этому самих нихонцев!..

– Прошу.

Русский посол подал Эдмону пиалу. Секретарь с сомнением принюхался. Зеленоватая жидкость никак, по его мнению, не подходила под определение «чая», но Эдмон заставил себя сделать глоток. Вначале граната разорвалась во рту, оглушив лавиной ароматов, потом еще одна влетела в череп и, побренчав ехидно, грянула так, что ошметки тумана разом вынесло из головы. Упрямо слипавшиеся веки разомкнулись.

– Благодарю… – прошептал Эдмон и замолк, не зная, что еще сказать.

Тайхоу-сан протянул руку, и француз покорно отдал чашу. Заглушать вторым глотком впечатление от первого казалось ему почти святотатством.

– В чайной церемонии, – наставительно произнес русский, – пиалу передают по кругу между гостями. Таков обычай.

Он отпил немного, и замер, будто кобра, глядя на сложный иероглиф… нет. Должно быть, волшебный напиток и впрямь прояснил рассудок Эдмона, иначе тот не уловил бы: на листе полупрозрачной бумаги легкими взмахами кисти начертаны не письмена. То был крест, православный крест, слитый с едва узнаваемыми буквами.

– Вы сказали, – невольно вырвалось у него, – что мальчик – ваш крестник?