Иван V: Цари… царевичи… царевны… - Руфин Гордин

— Славные дети у нас с тобою, Натальюшка. Кабы не моя одышливость да тучность, ты бы продолжила мой род.

— Что ты, что ты, батюшка мой любимый! Ты еще в силе будешь, а я, раба твоя, нарожаю тебе детишек. Молюсь денно и нощно, молю Богоматерь нашу заступницу — да продлит она твою мужескую стать, да сохранит тебя для нашей любови. И Господа нашего Спаса, и Николая Угодника…

— Извелась ты вся. Эвон, как с лица спала. Плачешь все.

— Все плачу, батюшка, все плачу. Да как мне не плакать, глядя на тебя, болезного. Убиваюсь, а не знаю, как облегчить муки твои.

— Побереги себя, Натальюшка, ради Петруши нашего побереги. Ты ему ныне более нужна, чем я. Опасаюсь я за вас. Старшие мои, чую, тебя не любят и, коль меня не станет, извести могут. Ты будь осторожна, с Петруши глаз не своди, не подпускай к нему людей незнаемых, чужих.

— Что ты, батюшка мой ненаглядный, Петруша у меня под надежною охраной. Верные люди служат. Да и дядюшка Артамон блюдет его неусыпно, зная, как дорог он тебе.

— Утешила ты меня, Натальюшка, разговор твой, ровно колыбельная, усыпляет. И спать хочу, и сна боюсь. Прибредет ко мне во сне смертушка да и уведет меня в даль незнаемую.

— Постерегу тебя, любимый, отгонять ее, костлявую да несытую, буду.

Меж тем в покоях Софьи шло совещание: тон задавал князь Василий Голицын, оба царевича глядели ему в рот. Софья сопровождала каждое его предложение энергичным взмахом руки — дирижерским.

— Царь не жилец. Не сегодня-завтра Господь призовет его к себе, яко праведника. После сороковин настанет черед Нарышкиных. В первую голову надобно порешить с Артамоном: сослать его подалее. Затем с остальными. По одному, без шуму.

— А царицу с царенком и девками? — спросил Феодор.

— Сие дело тонкое, тут надобна политика. До времени пусть вдовствует, патриарху надлежит уговорить ее принять монашеский чин. Исподволь, без торопкости, участливо. У вас должны быть чистые руки. А может, взбунтовать стрельцов, пустить слушок, над коим следует подумать, дабы они взъярились…

— Ох, славно! — восхитилась Софья.

— А стрелецкий бунт, ровно пожар: не разбирает, что пожирает. Может пожрать и царицу, и ее детей, и остальных Нарышкиных, всех супротивников Милославских. Лишь бы был слушок…

— Так оно, так, князинька! Великий мудрец! — Софья сияла. — Елей ты мне в душу пролил, век за тебя буду Бога молить. Вот, внимайте, что мудрый человек речет.

Оба царевича подавленно молчали, не в силах охватить умом сказанное князем. И то сказать — ума было маловато, как у наследника, так у его братца.

Наконец наследник промямлил:

— Князь Василий, будь мне ближний боярин, собинный друг. Стану с тобой совет держать. И без твоего совету ничего указывать не буду.

— Спаси тя Христос, молодой государь, — ответствовал князь, заставив остальных невольно улыбнуться. Феодора впервые назвали государем, титулом, который ждал его впереди. И сам наследник невольно приосанился. А князь продолжал: — Перед Господом и его святыми угодниками клянусь служить тебе верою и правдой, не жалеть ничего — ни сил, ни способностей, дабы правил ты достойно, по заветам отчичей и дедичей. И был бы столь же праведен и богомолен, как батюшка твой, царь Алексей Михайлович…

Он на мгновенье запнулся, едва не вымолвив «царствие ему небесное», но, похоже, остальные поняли. И промолчали.

— А что, в самом деле, как там батюшка царь? — всполошилась вдруг Софья. — Не пойти ли нам проведать?

— Без зову не ходы, — посоветовал князь. — Ежели что, пошлют за вами. Вопль великий поднимется, услышим.

Но Софья вдруг взъерепенилась:

— Неужто мы недостойны принять последний вздох батюшки, а допрежь того получить его благословение. Мы, его дети. Услышать его слово, быть при соборовании, а может; при облечении в схиму.

— Достойны, достойны, — успокоил ее князь, — но надобно прежде держать совет с доктором Коллинзом. Патриарх должен свершать последние церемонии, соборование и схиму. Толпы при сем не должно быть. Ведь и остальные твои сестры, царевна, захотят проститься с батюшкой, равно и его сестры. Не ускорит ли стань многолюдное прощание кончину? Подумайте сами.

— Так как же быть? — Софья была обескуражена.

— А вот мы спросим совета у доктора.

Вызванный доктор Коллинз развел руками.

— Государь плох, — сказал он откровенно. — Он долго не протянет, как это ни прискорбно. Я испробовал все средства, они на короткое время задержали течение болезни. Мои коллеги придерживаются точно такого же мнения. Сейчас великий государь впал в забытье и беспокоить его не надо. При нем безотлучно царица в мой помощник. А вскоре заступлю я сам. Надо думать, что он выйдет из состояния забытья через час-другой. Вот тогда можно будет предстать перед ним и попрощаться. Патриарх Иоаким призван и дожидается своей очереди в соседнем покое.

Доктор говорил четко, с полным сознанием ответственности момента. Он как бы расставил все по своим местам.

— Погодим, — вздохнула Софья.

— Погодим, — откликнулись как эхо ее братья-царевичи.

«Долго ли мне еще быть в наследниках?» — беспокойно думал Феодор.

Он ждал кончины отца и боялся ее. Боялся того великого рыданья и переполоха, который поднимется, и своего участия в нем. Как вызвать слезы? Польются ли они сами? А рыданья? Надо, наверно, бить себя в груда, а может, рвать волосы. Как это все? Когда скончалась матушка, он был слишком мал и несмышлен и, помнится, не пролил ни одной слезинки.

Феодор пребывал в растерянности. Спросить кого-либо, хоть ту же Софью, он не решался. Да вряд ли она знает, как себя вести в таких случаях. Бабы-вопленицы, которых он не раз видел и слышал на погребальных церемониях, зададут тон. Софья зарыдает сама собой, как все женщины. И остальные сестры и тетки.

А мы с братом? Надо бы спросить князя Василия, да как-то неловко. Но все-таки он отважился, шепотом спросил:

— Посоветуй, князь Василий, как нам с братом вести себя но кончине батюшки?

— А чего тут присоветовать? — беспечно отозвался князь. — Все само собою устроится.

Невозмутимою оставалась одна Софья. Казалось, неминучий смертный исход отца ее не волнует. Так оно и было. Царь Алексей осуждал своенравную дочь. Ее почти открытая связь с князем Василием была вызовом дворцовому уставу, стародревним традициям, благочестию. Он даже подумывал принудить ее принять монашеский чин. Но и таковой шаг был бы беспримерен.

Софья ждала смерти отца. Она, эта смерть, развязала бы ей рута. Ее властная натура жаждала свободы. Она и так своевольно вырвалась из терема, единственная из сестер, не боясь ни осуждения, ни гнева царя. Теперь она возьмет верх над братьями. Она чувствовала себя сильнее их, значительней, умней, дальновидней. Ее вдохновителем и опорою стал князь Василий.

Отец стоял на пути, он был главным препятствием ее замыслам. И вот этого препятствия наконец не станет. И она вольна будет действовать по-своему, в союзе с князем. Быть может, ей каким-либо образом удастся узаконить этот союз, вопреки традиционным установлениям для членов царской семьи, особенно для женской ее части. Царевны были узницами терема. Лишь заморский принц мог вызволить их оттуда.

Софья единственная презрела этот закон. И царь-отец оказался не в силах вернуть ее в терем, где прозябали в безвестности и тоске ее родные сестры, такие же царевны, как и она.

Они дивились ей. Они глядели на нее со страхом и восхищением. И не дерзали последовать ее примеру. Судьба их была безрадостна: доживать свой век старыми девами. Даже монастырь не мог без особых на то обстоятельств открыть им свои двери. А особые обстоятельства — грех прелюбодеяния и беременность — были недопустимы и пугали. Царские дочери должны быть чисты и безгрешны пред Богом и дворцом.

Софья ждала. Ждала нетерпеливо. Она знала — конец неминуем и близок. Но когда же, когда конец! Все это время она жила в напряженном ожидании. А пред ним, когда отец был еще на ногах, ей этот исход виделся в мечтаниях. Она никак не думала, что он может столь приблизиться. А когда он возлег на смертном ложе, она преисполнилась внутренней радости, которую, впрочем, тщательно, но не вполне искусно, скрывала.

Теперь она ждала и чутко прислушивалась к каждому звуку. Ждала и зова для предсмертного прощания. И вот зов последовал.

Царь принял схиму. Он слабым манием руки отослал патриарха Иоакима, свершившего обряд соборования, и окостеневшим языком выдавил всего одно слово:

— Дети…

Царица послала за ними. Они вошли с бледными лицами. Впереди — Феодор, за ним Иван, Софья и остальные: Евдокия, Марфа, Марья, Катерина и сестры Алексея — Анна, Ирина и Татьяна. Все чуть дыша пред ликом смерти, все со слезами на глазах. Одни — рыдая, другие — лия слезы почти беззвучно.

Глаза Софьи оставались сухи. Как она ни старалась, не могла выдавать из себя ни слезинки. Отвернувшись, увлажнила подглазье слюною. Не видел ли кто? Но никто на нее не смотрел. Все взоры были устремлены на царя.