Иван V: Цари… царевичи… царевны… - Руфин Гордин

От постоянного сидения и бездельного препровождения времени они заплыли жиром, равно и их мозги.

— Велика Сибирь, — втолковывали они мне, — ее умом не объемлешь, а сколь там нашего народу и где он обитает, доподлинно ведают в главном граде Тобольске. Там вашей милости все в доподлинности и точности и докладут. А мы тут для того, чтобы ясак[31] принимать мягкой рухлядью, считать соболей да куниц, шкуры медвежьи и все, что на Москву свезут в казну царскую. И чтоб тот товар был без ущербу.

— А что значит само слово «Сибирь»? — спросил я напоследок, не ожидая, впрочем, сколь-нибудь толкового ответа.

— Сибирь — слово дикое, — буркнул дьяк. — Кто его знает, что оно значит. Будто бы ханство там было народа сибиров, вроде как мунгалов, и столица их именовалась Сибир. Всяко говорят, не разберешь, где правда. А может, ее уж затеряли, правду эту, за сотни-то годов. Слышь, милостивец, ты как Тобольска достигнешь, ступай сразу в тамошний Приказ. Там тебя наполнят, яко сосуд скудельный, многими сведениями. И воевода там властный да знающий. А Сибирь — слово дикое, — повторил он, — как тайга тамошняя и народцы.

Что ж, оставалось последовать этому совету, ибо из приказных дьяков ничего более нельзя было выжать. Разве что порядочно жира, которым они обросли.

Ехали мы вначале испытанным путем, наезженным, людным, а потому безопасным, на старинные российские города: Ростов Великий, Ярославль, Вологду, Великий Устюг, Соль Вычегодскую…

По обычной своей любознательности, я непременно посвящал не менее дня осмотру тамошних достопамятностей. Ростов поразил меня своими святынями. Его храмы были прекрасны, не уступая московским. Ярославль не уступал ему ни своим кремлем, ни храмами, ни живописным берегом Волги.

В отряде было около сотни душ, в том числе казачий эскорт — полусотня. Все — верхами. Ни саней, ни телег — вьюки. В них прокорм людям и лошадям, лопаты, палатки, все по надобности. Были средь нас подьячие, кои впервые взгромоздились в седло. Страдальцы! На сей случай я предусмотрел мазь для умягчения потертостей. Но все едино: они долго не могли привыкнуть, покамест не намозолили себе задницы.

Дикая красота природы потрясала меня. По обе стороны торгового тракта простиралась непроходимая тайга. Дикие звери то и дело безбоязненно выходили навстречу. Более всего попадались лоси — могучие красавцы с венцом рогов. Не одного пришлось завалить на жаркое. Обычно вечером мы разбивали бивуак, разводили костер, разделывали тушу и жарили мясо на углях.

На запах крови сбирались волки и медведи, вышедшие из спячки. Вкруг нас, как лампадные огни, горели волчьи глаза. Медведи были посмелей. Но медвежатиной мы не лакомились: медведь, покинувший свою берлогу, тощ, это к осени медвежатина хороша.

Меня просвещал казачий сотник. Он не раз сопровождал караваны по большому сибирскому тракту и зная здешние места. Где лучше сделать привал, дневку, а в городах постоялые дворы.

— Самое время едем, — толковал он мне. — На тепло гнус налетит, заест и скотину и людей, спасу нет. Всякая нечисть — слепни, оводы — коней одолеют: И так их жаль, аж сердце заходится. Как озеро иль река — отпущаем. Они в воде кое-как спасаются, кони-то. Но ненадолго. Всем богата Сибирь, кровососами тож.

— А дым? Не гонит их?

— Какое там! Мелочь она отлетает; а кровопийцы Поболее никакого дыма не боятся. Беда!

Слава Богу, пока что мошкара не ожила, весна медлила, морозила по ночам изрядно. Солнце грело скупо, и снег еще лежал по обочинам плотной пеленой. Правда, днем копыта лошадей вязли в грязи. Но неглубоко: земля медлила оживать.

— А тута пойдет вечная мерзлота: оттает на вершок летом, а под ним — холод. Ежели мясо закопать поглубже, ни за что не сгниет, почитай, вечно свежатиною будет. Те, кто почасту трактом ездит, погреба себе устраивают в примеченных местах. Там всегда припас есть. Однако иные медведи исхитряются его разобрать — он бревешками прикрыт; погреб этот, — и его опустошить. Медведь зверь смышленый, иному человеку не уступит в соображении еды. И нюх у него острый.

Сотник воодушевился и продолжал свои рассказы, немало развлекая, а то и поучая меня, как человек бывалый.

— А то есть зверь росомаха. Свирепый и преподлый, никого не боится, разве что человека обойдет. Сторожкий…

Мне хотелось поспешать, но это было невозможно: кони то скользили по наледи, то с чваканьем выдирали копыта. Мы делали не более пяти верст в час. Все новые и новые виды, один другого краше, открывались моему взору. То это были суровые замшелые скалы, на которых еще кое-где лежал снег, а в морщинах кустилась уже ожившая поросль. То беспорядочное нагромождение огромных валунов самой причудливой формы, среди которых то там, то сям росли ели, простирая к небу свою неумиравшую зелень. Дорога причудливо вилась, огибая препятствия, воздвигнутые самой природой.

Неожиданно какой-то невнятный звук вторгся в торжественное безмолвие окружавшей нас тайги. Он был похож на птичий свист, но с каким-то странным жужжанием, похожим на шмелиное.

И тотчас лошадь казака, ехавшего обочь, с пронзительным ржанием взвилась на дабы, а затем рухнула на колени, свалив своего всадника.

— Стрела! — воскликнул сотник. — Заряжай пищали! Вражины!

За каменной россыпью, лежавшей в стороне от тракта, мелькнули какие-то призраки. Мелькнули и пропали, словно видение. И тотчас снова послышался зловещий свист, и снова лошадь забилась в судорогах.

— Ах, злодеи! — воскликнул сотник и пригнулся.

Если бы не это его движение, свершенное с необыкновенным проворством, стрела непременно поразила бы его. Но она с угрюмым жужжанием пролетела мимо.

Казаки долго приготовляли пищали к бою. Наконец грохнул выстрел, и эхо тотчас раскатилось по дебрям. Нас заволокло дымом, и, вероятно, лучники, прятавшиеся за камнями, на время потеряли свои мишени из виду.

Грохнул еще один выстрел, и снова нас окутала дымовая завеса. Казаки стреляли наугад. Они больше рассчитывали на грозный гром и огонь выстрела, которого боялись туземцы.

Так оно и получилось. Нападавшие, как видно, бежали. Во всяком случае, обстрел прекратился.

— Войтенко, Егоров и еще кто-нибудь, скачите до камней с пиками наперевес! — скомандовал сотник.

Казаки пришпорили коней, но те двигались не вскачь, а какими-то неуклюжими, короткими прыжками, обдирая бабки[32] об острые края наста.

Я оставался безмолвным зрителем, сидя на своем гнедом мерине. Было ясно: опасность пока миновала. Но надолго ли? Не ждет ли нас впереди новое нападение?

Мой сотник спешился и подобрал стрелу, упавшую недалеко от нас. Она была оперена, по сей причине и жужжала как шмель.

Он принялся осматривать наконечник, бормоча под нос:

— Кажись, не отравлена. У них, проклятых, в обычае смазывать наконечник ядом, то ли гадючьим, то ли еще таким. Не распознали еще. Да как распознаешь: не то что кони — люди смерть приемлют в одночасье. Пугают нашего брата, караванщика. Близ городов воеводы шлют стрельцов на облавы. Да рази ж их схватишь? Они своим самоедским богом укрыты. Кажную щель, кажный камень, кажный распадок знают.

— А часто они западают?

— Случается, — неохотно отвечал сотник. — Коли караван велик, больше пугают: мы, мол, тут хозяева, не суйтесь, него прибьем. А коли мал — дерзят; авось достанут добычу. С той поры, как Ермак Тимофеевич Кучумово царство разорил и страху на них навел, они сильно присмирели. Известное дело: сила за нами. Громили их без пощады. Более всего они пищального да пушечного огня боятся. Шаманы ихние говорят: это-де русский бог гремит и огнем палит.

Мне доводилось слышать от дьяков Сибирского Приказа про казачьего атамана Ермака Тимофеевича, который век тому назад отправился воевать Сибирь. А до того он со своими дружками грабил купеческие караваны на берегах Волги и Дона, а потому царь Иван Грозный приказал его изловить и повесить. Ежели бы не богатые пермские заводчики Строгановы, не миновать бы ему петли. А они взяли его в службу — охранять их заводы от остяков и вогулов[33]. Набрал он таких же отчаянных сорвиголов в свой отряд да и пошел гулять огнем и мечом по Сибири.

Легенды о Ермаке и его воинстве доселе не умирали, словно он был жив. И мой охранитель все их знал как бы в доподлинности и охотно мне поведал.

Слепой хан Кучум, правивший огромной землей по Иртышу, прослышав о пришельцах, не знающих преград и повелевающих громами, не поверил в их неуязвимость и выслал против них племянника своего Маметкула с десятитысячным войском. А у Ермака было всего-навсего полтыщи казаков. Но когда они со стругов стали палить из пушчонок, Маметкулово войско в испуге побежало. Все племена, прослышав о невиданных завоевателях, принуждены были покоряться им без боя. Ермак обложил их данью — ясаком. Покорили казаки Ермака множество племен, захватили Кучумову столицу, которая, по словам сотника, именовалась Сибир. Но туземцы в конце концов убедились, что их грозные завоеватели смертны. И подкарауливали сонных. Погиб и Ермак: напали на него сонного, он схватился, бросился к стругам, но тяжелая железная кольчуга утянула его на дно.