Иван V: Цари… царевичи… царевны… - Руфин Гордин

О нем немало песен сложено. Извольте, хоть одну спою. — И он затянул хриплым баритоном, более похожим на речитатив, чем на пение:

— Атаман говорил донским казакам,По именю Ермак Тимофеевич…На Волге жить — ворами слыть,На Яик идти — грозен царь стоит,Грозен царь-осударь Иван Васильевич;Во Москву идти — перехватанным быть,По разным городам разосланным,По темным тюрьмам рассаженнымПойдемте мы в Усолья ко Строгановым,К тому Григорью Григорьевичу,Возьмем мы много свинцу-порохуИ запасу хлебного…

Долгая песня. Все-то подвиги-битвы Ермака со казаками расписывает, как воевали царство Кучумово, как царю Грозному кланялися, за свои прежние вины прощенья просили, как сгибнул Ермак Тимофеевич в Енисее-реке. Досель имя его меж туземцев страх наводит.

— Наводит-то наводит, а они, как видишь, не унимаются, не покоряются.

— Это самые отчаянные. Хоронятся в тайге, в горах, пещеры, сказывают, у них там потаенные есть, не желают ясак платить воеводам в острогах. А все едино их достанут. Народу нашего в Сибири покамест мало, больше беглых от крепости. Эти, беглые-то, люди мирные. Сколотят избу да и хозяйствуют: скотину заводят, пашут. Думают, в Сибири им будет вопя вольная. Ан нет, царские люди их все едино закрепостят, дознаются, отколь сбегай. Хозяевам не воротят, а государевыми зачислят. Нету простому человеку слободы, — закончил он с сожалением.

Да, видно, в какую глушь не сбежишь от власти — царской ли, королевской, княжеской — любой, ее руки рано или поздно дотянутся, отыщут, схватят. Так было всегда. Крепостные, раскольники отыскивали медвежьи углы, куда прежде не заглядывал человек, но все едино власть досягала. Досягала и запрягала. Тяни воз царский, государственный и не моги идти супротив — скрутят, кнутовьем исполосуют, батогами забьют.

— Я предавался горьким размышлениям. Человек несвободен и не будет свободен никогда, покамест есть цари и короли, есть государство. Идеального государства не существует и не может быть, тож и идеальной власти. Власть всегда стремится поработить человека, заставить его служить ей. Идеальная власть существует только на бумаге, в умах добродетельных и доброжелательных людей, коих немного.

Размышления мои были отрывочны. И не только потому, что приходилось быть все время настороже. Отвлекали его меняющийся пейзаж, новизна впечатлений. Надо было торопиться, а как ни тщились, не удавалось. Мы застряли меж зимой и весной и, чем ближе подвигались к сибирской столице, тем крепче сжимались объятия зимы. Они как бы ехали в зиму. Кони оскользались: солнце успевало и растопить верхний слой зимника, и заново сковать его льдом тогда, когда оно уступало небосвод луне. Так они боролись меж собой всю дорогу до Тобольска.

Долго ли, коротко, но и месяца не прошло, так мы заслышали звон колоколов сибирской столицы. Он был так приманчив, так отраден для слуха после хмурого и вместе с тем грозного безмолвия тайги с ее непонятными шумами и звуками, что у меня невольно скатилась со щеки одинокая слеза.

И вот наконец заблистали кресты на колокольнях, мало-помалу открывались храмы и городские постройки на крутом берегу Иртыша. До слуха стали долетать городские шумы — петушье пение, лай собак, мычанье коров. Открылись и стены и башни Тобольского кремля, вознесшегося над городом.

— До чего ж отрадная картина! — невольно вырвалось у сотника.

Да, это был город, русский город, истинно русский, глядеть на который было отрадно. Он брал свое начало на низменном берегу реки, но постепенно взбирался все выше и выше, норовя подобраться как можно ближе к кремлю, под защиту его стен и башен.

— Горюч Тобольск. Сколь много раз сгорал дотла, — сказал сотник. — Дерево просушено ветрами, а град-то деревянный. Токмо сейчас решились строиться из камня, благо богаты им сии места.

В самом деле, уже завиделись места торопливого строительства. Каменного — возводились храмы, и деревянного — рубленые башни, палаты; возы с каменьями и бревешками тянулись по Софийскому взвозу в кремль.

— Нам ехать на воеводский двор, — указал я. — Представиться да и стать на постой. Пускай распорядится. И насчет корма тож.

Воевода Шереметев встретил нас довольно радушно. Он ждал новостей из Москвы. В одном из пакетов, который был предназначен ему Матвеевым, содержалось решительное предписание. Воевода прочел его вслух:

— «Впредь город Тобольск делать каменной». Нешто я противлюсь? Да каменных дел мастеров где взять? Прислали нам из Великого Устюга пять каменщиков и двадцать кирпичников да из Москвы умельцев Ануфрия Ларионова, Ивана Тимофеева и иных. На них и держимся. А надобно их вдесятеро более иметь, дабы все управить. Вон владыка наш, митрополит Сибирский и Тобольский Павел, благословил возводить храм во имя святой Софии соборный из камня. Начали мы. А дело худо спорится.

Посетовал, а потом, отведя свои тобольские дела, закидал вопросами, на чем Москва стоит да каковы в ней ошибки. Ясное дело, и доселе дошло противустояние Милославских и Нарышкиных и что из него может произойти.

Известное дело: Нарышкины в силе благодаря новой царице, в которой государь души не чает, и царенку Петруше, бойкому и смышленому, которого ждет по всем предсказаниям великое будущее.

— Царица ныне на сносях, глядишь, и нового царевича выродит, нарышкинского корня.

— Слышно было, Никон к престолу пробивается, пробьется ли? Что о сем говорят?

— Да не пробьется, кончен он, Никон, не видать ему патриаршества, государь на него сильно серчает Раскол — не шутка.

— Владыка наш преосвященнейший Павел желал бы о сем слышать, представьтесь ему, будет рад. Ступайте на Софийский двор, там только что палаты архиерейские каменные ставлены. Широко зажил наш владыка. А я покамест озабочусь вашу милость и людишек ваших на постой устроить.

Митрополит Павел тоже оказал мне гостеприимство, как человеку государственному. Он искренно скорбел о расколе меж православных, Никона осуждал, о его блудодействе был наслышан.

— Един Господь и едина вера, а разницы меж двуперстием и троеперстием не вижу, — здраво судил он. — Нечистый креста боится, а как он сотворен, ему все едино, — усмехнулся владыка. — Рад знакомству с вами, ибо наслышан о ваших ученых трудах и кое-какие книжицы у себя имею. Тут у нас много ссыльных — поляки, немцы, наши расколоучители. Прелюбопытнейшие есть человеки. Я ими не брезгую. Особливо поляк один есть — Юрий Крижанич. Вы непременно с ним сведитесь — он того стоит. Он, правда, говорит, что он не поляк, а хорват, но сие не суть важно. А важно то, что он весьма образован: окончил Болонский университет, служил в коллегии святого Афанасия в Риме, миссионерствовал, стоял за унию православия и католичества. И Россию нашу посчитал способной объединить все славянские племена. Куриоз, знаете ли, приехал в Россию с чистым сердцем, и тот же Никон его ущучил: почел латынщиком. И сослали беднягу в Тобольск, дабы знал, каковы наши нравы.

«Какая необычная судьба, — подумал я, — и в чем-то схожа с моею. Кабы попался я Никону, тоже не миновать бы ссылки. Благо, что патриарх Досифей меня благословил».

— Благодарю вас, Ваше преосвященство, — кланяюсь я. — То, что вы мне поведали о сем человеке, близко мне по духу. И я непременно с ним потрактую, ибо намерен пробыть в Тобольске не менее месяца, доколе летники не установятся. Ныне же время распутное, и мы изрядно намучились, покамест добрались.

Когда я возвратился на воеводский двор, люди мои уже были устроены. Воевода посетовал:

— Что ж это вы, сударь, не сказали про нападение туземцев.

— Почел это событием ничтожным.

— Вовсе нет. Тут купеческие караваны должны проследовать, я обязав охранить их воинскою командою.

Меня поместили в приказной избе, где было довольно чисто: тараканов предусмотрительно выморозили. И я отправился осматривать город, хотя такое нетерпенье трудно было объяснить: впереди было много свободных дней.

Необыкновенная искусность плотников поразила меня. Софийский собор о тринадцати главах был срублен единым топором. Я вошел внутрь. Дерево дышало, вытесняя ладанный дух. Было сухо, тепло и просторно. Иконостас светился свежей позолотой, святые глядели на меня светлыми, добры ми очами. Я воззвал к Николаю Угоднику: святый угодник, будь ко мне милостив. И вышел на соборную площадь, еще раз восхитившись творением рук простых работных людей. Оно обнаруживало немалый вкус при том, что замысел архитектора здесь не присутствовал.

Потом я забрался на Панин бугор, следуя совету воеводы, который сказал, что оттуда открывается панорама Тобольска и его окрестностей.

В самом деле, великолепный вид! Я-то полагал, что город взбирался наверх, к кремлю, к острогу. А он тянулся к воде, к Иртышу и его притоку, речке Курдюмке. Там, на кремлевской горе, было безводье: сколь накопали колодцев, ни один не достал до воды.