Иван V: Цари… царевичи… царевны… - Руфин Гордин

— Ты много-то не говори, а кажи мне воеводскую грамоту, где он вас велел оберегати и жалети.

Грамота была. Но Герасим засомневался было в ее силе. А что ежели стрелецкий голова научен читать. Он прочтет про Василия и Игната, отпущенных из Великого Устюга, вольных подмастерьев, следующих по своей надобности… Эх, была не была!

— Предъяви, Василий, грамоту воеводскую, — потребовал он.

Василий покорно принес и развернул перед головою грамоту. Тот с важным видом глянул в нее, сначала держа кверх ногами, но потом, завидя печать, повернул как должно. Он вперился в бумагу и даже для виду стал шевелить губами. Но вскоре это занятие ему надоело, и он вернул грамоту Герасиму, говоря:

— Теперя вижу. Теперя все законно. И печать с орлом, стало быть, воевода принял вас под свое покровительство. Стало быть, живите смирно.

Тут все, кто еще оставался за столом, в основном степенные мужики и старцы, воспряли. Антихристово воинство, набив свои животы, повалилось на траву и захрапело. Голова держался. Он оказался любознателен, и Герасим повел его в литейную мастерскую.

— Нешто это тутошняя работа? — удивлялся он, держа в руках трехстворчатый складень. — Экое художество дивное!

— Вот по сей причине воевода нас под свое особое покровительство и взял. На Москве наши складни в цене… Царице и патриарху поднесены, — вдохновенно сочинял Герасим.

— Эвон как! — Голова перешел на почтительный тон. — Ну с вами я разобрался. А не знаешь ли ты, где тут раскольничьи гнезда есть. Беззаконные.

— Не ведаю, барин. Мы тут в особицу живем, сношение имеем токмо с Великим Устюгом, с воеводой Нарышкиным.

— А ведь наверняка есть? — допытывался голова. И неожиданно признался: — Смерть как осточертело по лесам шастать. Наголодались, нахолодались, мошка нас гложет.

— Пошто посылают вас? Ведь Никон-то расстрига, — удивлялся Герасим, добившийся расположения головы. — Низвержен Никон, аки слуга антихристов. Вольная православная вера утвердилася. Кто двуперстием, а кто щепотью, все одному Господу и его святителям молимся.

— Истинно так, — подтвердил стрелецкий голова. — Смутили православный народ, стравили, и все занапрасно.

На него вдруг нашло покаянное настроение.

— Столько невинных душ загубили! Занапрасно все. Никоновы хвантазии. Доверился ему великий государь во всем. Управлять Россией поставил. Да поздно спохватился. Нас вот посылают в леса дремучие, болота непроходимые голодать да холодать. Обносились, оборвались, отощали. А зачем? Охоту на православных приказано весть. И ведем.

И, неожиданно спохватившись, закончил:

— Это я тебе как на духу, как на исповеди. Ты уж, сделай милость, никому моих речей не пересказывай.

Герасим кивнул:

— Нешто я не понимаю? Служба государева — тяжкая служба.

— Мы уж нынче отлежимся, отоспимся среди людей, а не среди зверей. И далее пойдем. На выход. А что середь праздника вверглись — куды денешься, приказ сполняем. Велено разорять, людей вязать да гнать с собою. — И, понизив голос, добавил: — А то и жечь да душегубствовать.

— Много греха на душу взял, — сказал подоспевший старец Савватий.

Стрелецкий голова вздохнул. Задрал бороденку, глянул на старца красными от бессонницы и дыма глазами и вдруг вызверился:

— Молчи, старый пес! Я государев человек и государеву службу сполняю. Много вас тут — учителей. А Господь зрит мою неволю.

— Обрати к нему лик, обрати, — примирительно сказал Савватий. — Он карает, он и прощает.

— Ты гляди на людей моих. — И голова указал на лежавших вповалку стрельцов. Кто обнявшись с пищалью, кто с бердышом, иные вразвалку, раззявив рты, храпя, спали мертвецким сном. И не было такой силы, которая могла бы их пробудить. — Не спамши, не жрамши, бродим по лесам, аки скотина бесприютная.

— Дух чижолый от людей идет. Глянь, как комарье их облепило. Кабы всю кровь не выпили. А они не чуют. — Герасиму стало жалко стрельцов, заморенных до последней степени.

— Не чуют; потому как вся сила из них вышла, — подтвердил голова. — Ты дай и мне поспать в тишке, — попросил он Герасима. — А как солнышко на закат повернет; пробуди.

Герасим завел его в литейную, где было тепло и тихо. В углу, где обычно ночевали дежурные, было навалено свежее сено. Ноги у головы подогнулись, он повалился с блаженным видом и тут же уснул.

— Вот они, усмирители, воины царевы, — хмыкнул Герасим. — Подневольны да заморены. И какова царская дума, неужто он разума лишился, когда шлет войско на погубление рабов своих верных.

Таковые крамольные мысли часто посещали Герасима. Царь представлялся ему иной раз безвольной фигурой в руках то Никона, то бояр. Ему было неведомо, что творится в Москве. Иной раз ветер да торговые люди приносили новости, сразу скопом. Так узнали о ссылке Никона, о новой царице, о рождении царевича Петра…

Люди мало-помалу притекали к пиршественным столам. Перепуг был напрасен. Более того: Никифору кузнецу взбрела в голову шальная мысль.

— Заберем у их всю оружию да пустим их комарей пугать.

Сделать это было легко. Но Герасим не согласился.

— Рабы царевы. Повернут в обрат. А завтрева учнем сызнова свадьбы играть. Без опаски.

Глава десятая

Версты… версты… версты…

И пошел пустынею, и миновал землю Едомскую и землю Моавитскую, и пришедши к восточному пределу земли Моавитской, расположился станом за Орионом, но не входил в пределы Моавитские ибо Арнон есть предел Моава.

Печален был царь Алексей. Глядел хмуро. Складка на лбу углубилась. Думал думу, сокрушался.

Видел да и чувствовал это Артамон Матвеев, ближний боярин. То-то и было в нем замечательного, что улавливал он душевные движения своего собеседника даже в их малости. Но не дерзал вопросить. Ждал. Знал, что повелитель его непременно выскажет, что томит его душу. Собинному-то другу да не высказать! Первому советнику, первому да разумнейшему. Окруженному не токмо всеобщим уважением, а любовью за нрав свой кроткий и доброжелательный. Дождался. Заговорил наконец царь.

— Вины мои неотмолимые. Пред малыми сими. Народ бедует, а по сей причине бунтует. Бегут на край света. В леса дремучие, к морю Белому, в степи к морю Черному… В татары… В Сибирь… Не токмо Никон тому виной. Я его подвиг. Не подумавши…

— Царь-государь, душа у тебя мягка, доверчива. Верил ты ему, а он твоею верою распорядился во зло. Твоим именем его творил. Прикрывался.

— И его жаль. Умен, боголюбив…

— Ой ли? Самолюбив более всего. Себя вытолкал наперед царя, своего господина и благодетеля. Гнул свое противу общего интересу. Да и перегнул. Вызвал раскол. Теперича обе половины не соберешь. Покатилось брожение, бунты, побеги.

— Не гнется Никон, жестоковыйный, не гнется и его главный враг протопоп Аввакум. Мне и сего жаль. Ибо сильный характер имеет. Страждет за веру более, чем Никон. — И крупная слеза, подрожав на ресницах, покатилась по щеке царя.

— Никон, царь-государь, слышно, забрал власть в монастыре. Бражничает без удержу да блудодействует. Не стоит он жалости твоей.

— С отчаяния он. Власти алчет. Любочестия в нем чрез край.

— Я бы лучше Аввакума ослобонил, — осторожно сказал Матвеев.

— А это бунтовщик. Тож по своему гнет. Покорства от него не жди. — Царь сжал голову руками и замолк.

Загнали себя в угол. Казалось, выхода не было. Патриарх Иоаким, митрополиты, архиепископы и епископы в большинстве своем стояли за Никоновы новизны. И сие подтвердили на последнем соборе, хоть самого преобразователя осудили и низвергли.

А ныне многие засомневались. Дорога оказалась плата за пустяшные эти новизны. Раскололся православный мир. Не ко времени.

— Как добиться замирения? — неожиданно спросил царь.

— Не знаю, государь, — откровенно ответил Матвеев. — Время должно замирить. Не надо бы предавать анафеме раскольников, чрезмерно это. Отлучать их от церкви, яко ослушников.

— Расколоучителей предают анафеме, — отозвался царь.

— И сего не надо бы.

— А патриарх упорствует.

— Вот то-то и оно. Иерархи наши, выходит, непримиримы. И воеводы шлют команды в охоту за раскольниками. Они хоронятся в глухих углах, добыть их трудно да и ни к чему. Пусть себе молятся по-старому. Греха в том не вижу.

— И я бы закрыл глаза, да не дают, — признался царь. — Желают свирепства. Мало во мне воли, вот что.

И опять из задрожавших глаз выкатились две слезинки, как две жемчужинки. Катились, не оставляя следов и пали, царь Алексей был чувствителен, но и впадал в крайность — свирепствовал, легко, впрочем, остывая.

Зная характер своего владыки, Артамон Сергеич поспешил переменить тему.

— Сибирь проведывать надо, государь. Мало мы о ней ведаем, каковы дороги, где водою можно плыть. В Китай, а пуще того в страну Индию. Утеряли мы след Великого шелкового пути. Караваны наши купецкие ходят кружным путем. А там пряности — имбирь, корица, орех мускатный, перец, еще нечто неведомое. Там порцелин — фарфор, посуда тончайшая, драгоценная. А еще там золото лежит неразведанное, серебро…