Иван V: Цари… царевичи… царевны… - Руфин Гордин

Это была земля мерзлая, недобрая, скупая на всё. Одно сказать: пуст озерск. Острог был малолюден. Оборванные стрельцы, узники числом около двух десятков, неплодная земля.

Аввакум содержался в земляном узилище, лучше сказать, в норе вместе с однодумцами своими. Матвеев был «вольный», без надзору. Ему и его юным узникам была отдана ветхая избенка. Всего в ней было, что печь, делившая малое пространство на две половины, стол, две табуретки и дощатые лежанки, застланные соломою вместо матрацев.

Человек привыкает ко всему. Привык и Артамон Сергеич. Привык и Аввакум к своему страшному заточению. Проклятия привычно сходили с уст. Проклинал Никона, покойного царя и его сына, патриарха Иоакима.

Сердобольный Артамон, сам полуголодный, наказывав сыну Андрею носить Аввакуму рыбу, свежую либо вяленую, которую он выкупал у стрельцов, промышлявших ужением. Однажды он сам подошел к зарешеченному отверстию. Но оттуда тянуло таким смрадом, что Матвеев отшатнулся и поспешил прочь.

Он опять занялся писанием слезниц. У него была своя правда, которую он почитал непогрешимой, ибо был честен перед собою и людьми. Но у тех, кому он писал, был своя кривда, которую они считали правдой, а потому были глухи к его писаниям. Он поздно это понял. Понял и закаялся. Бумагу надлежало беречь. Здесь, в Пустозерске, она была в диковину.

Скупо доходили вести из Москвы. Царь женился на Агафье Грушецкой, девице незнатного происхождения, племяннице думного дьяка. Его главным советником стал князь Василий Голицын, а приближенными, стало быть, любимцами — постельничий Иван Языков и комнатный стольник Алексей Лихачев.

Однажды он получил цидулку от царицы Натальюшки… Она все писала о Петруше, зная, сколь дядюшка привязан к внуку. Мальчик весьма преуспел в учении. Учителя ему подобрали благочестивого и кроткого — подьячего Никиту Зотова. Царь Федор, крестный отец Петруши, и патриарх благословили начало учения, отслужили молебен с водосвятием, и пятилетний царевич прошел и азбуку, Псалтирь, Часослов, Евангелие и Апостол, всю обязательную науку древлего благочестия и уже преуспел в ней. Но более всего полюбил он книжки с «кунштами» — картинками, изображавшими крепости и корабли, заморские города и храмы, воинские подвиги. Он рано полюбил и чтение, и у него составилась уже целая библиотека…

«Экое славное предвестье в младенческие-то годы, — думал Артамон с потеплевшим сердцем, — он далеко пойдет; Петруша, у него уже нынче зачатки богатырские. То будет всем царям царь».

— Батюшка, чегой-то ты засиял ровно солнце? — спросил сын, наблюдавший за ним.

— Петруша-то наш великими шагами движется — от игрушек заморских и деревянных пищалей да лошадок засел за книги, за науку. А ему едва семь годков минуло. Пишет царица, что уж годных учителей не можно ему сыскать. Вот бы сейчас Спафарий был к месту. Симеон Полоцкий, наставник царевичей, стар да немощен, а то был бы неплох. А коли Спафарий возвратится при Федоре, быть ему в ссылке. Тень моя на него лета, чернокнижная тень.

— И его тень на тебя легла, батюшка. Он в сильном подозрении, яко чернокнижник и колдун.

— Еще бы! Человек развитой, преуспевший в книгописании, знаток многих языков, средь которых и такие, как турецкий и арабский, он у наших темных бояр впал в подозрение, — отозвался Артамон. — Я не удивлюсь, ежели он от богдыхана вывезет знание китайского языка. Весьма способен к этому. Однако опасаюсь за его будущность.

— Эх, батюшка! К тому времени, как он воротится, царь Федор помрет непременно, ибо ныне еле на ногах держится, — с легкомысленной уверенностью произнес Андрей. — И с нас опала спадет. Встретимся в Москве.

— Ишь ты, какой прыткий! — засмеялся Артамон. — Ведаю, Федор плох, покойный государь опасался за него…

— А Иван еще хуже, — подхватил Андрей. — Главою скорбен, духом тож, слепец чистый.

— У нас слепцы да юроды нищие в чести, в пророках ходят, — покачал головой Артамон. — Такой царь в самый раз будет.

— Отчего бы это?

— От великого богомольства. Носясь с нищими да с юродами, богатеи норовят замолить свои грехи. Сердоболия тут менее всего, хотя есть и добросердечные бояре. Таков был Федор Михайлович Ртищев на моей памяти. Это был человек чистоты необыкновенной, ума праведного, способностей государственных и великого добросердечия. Вот уж кто блюл заповедь Христа: любите враги ваша, добро творите ненавидящим вас. Потому и царь Алексей в нем души не чаял. Вот уж был человек истинного смиренномудрия, ладил со всеми, врагов не имел, потому что не желал их иметь. Не жалел денег на устройство богаделен и приютов, на выкуп пленных у татар. Жалел крепостных и перед смертью повелел всех своих дворовых людишек отпустить на волю. Вот образец истинного христианина. Другого подобного не знаю.

Сказав это, Матвеев задумался. С Федором Ртищевым они были ровесниками. А уж нет его в живых: почил за три года до смерти царя Алексея. Отчего столь недолог был его век? Неужто он стал жертвою своей доброты и незлобивости? Помер, не проживши и сорока четырех лет. Крамольная мысль закралась ему в голову: Господь забирает праведников к себе и распложает грешников. Как это так? Где справедливость, где награда за человеколюбие, доброту ангельскую, смиренномудрие? Отчего это торжествуют корыстолюбцы, лихоимцы, душегубы, клеветники?!

Выходит так. Протопопа Аввакума со товарищи держат в земляной смрадной и мерзлой яме только за то, что они отказываются креститься троеперстием и не признают подновленных служебников. Люди праведной жизни, они и претерпевают за свою праведность. А Никон… Матвееву претили его высокомерие, самовитость, любочестие. Из Ферапонтова монастыря перевели его в Кириллов. Что в лоб, что по лбу И там и там он велит прикладываться к руке, яко патриарх. И там и там он самовластен. Единый, кто злоупотребил добротой покойного царя ради непомерного возвышения своего.

Я у блаженной памяти великого государя Алексея никогда ничего не просил, размышлял Матвеев, он сам меня жаловал за службишки мои, хоть я порою и отказывался от честен и от маетностей. Служил верою и правдой. Федьку холил, радел о нем, и вот награда… Дождусь ли возвышения Петруши увижу ль я его на престоле? А быть ему, быть царем, истинно великим.

Известия о царице Натальюшке стали приходить чаще. Писала не она — ближняя боярыня. И более всего о Петруше. Как видно, он и его проказы занимали всех. Собирал вокруг себя сверстников, детей услужников, затевал игры в войну, рубились по-настоящему, деревянными сабельками, палили из деревянных пищалей и пушек. «Убитые» падали и на время выбывали из игры. Шли горячие споры: кому быть в шведах, либо в турках, а кому в русских. Рассуживал Никита Зотов либо сама маменька-царица.

По другую сторону реки Яузы лежал Кокуй — как по-простонародному нарекли Немецкую слободу. Там шла другая, незнакомая и необычная жизнь. Петруша любопытствовал, но маменька из Преображенского никуда не отпускала. Ей всюду чудились враждебные силы.

Так, впрочем, оно и было. Более всего злобствовала Софья. Тучная, большеголовая, с грубыми чертами лица и низкой талией, она ненавидела мачеху, сохранившую стройность и женственность, но не решалась на прямые действия, сдерживаемая своим талантом — князем Голицыным.

Царица более всего опасалась не за себя — за своих детей, и Прежде всего, за Петрушу, который мало-помалу становился все активней, все резвей и смышленей. В свои семь лет он сдавал за двенадцатилетнего и ростом и умом. В Преображенском он скоро стал чуть ли не главною персоной. Все подчинялись его командам.

Зимою на берегу Яузы стали строить снежную крепость. Формовали из снега кирпичи, укладывали их в ряд, стены мало-помалу росли, в них проделали бойницы. Башни долго не удавались: хотелось скруглить их и вывести повыше, да они отчего-то рушились. Учитель посоветовал плотней формовать кирпичи, а затем обливать их водою — для прочности.

Вот это было дело! Крепость с двумя башнями — потом вывели еще две по четырем углам — вышла хоть и невелика, зато прочна. Вот где разыгрывались баталии. Пушки-Катапульты стреляли снежными ядрами, иной раз разя до синяков, а то и до крови. Петруша был бомбардиром, и солдатам своим наказывал обращаться к нему не иначе, как «господин бомбардир».

Крепость простояла до теплых весенних дней, господин бомбардир с горестью взирал, как она тает под весенним солнцем, как обваливаются ее башни, возведенные такими трудами, как рушатся стены.

— Все недолговечно в этом мире, — философски заметил дядюшка Лев Нарышкин, утешая племянника. — И крепости, и людская слава, и богатство…

Его поняла только царица-сестрица. Сам Петруша был уверен, что он вечен, что ни солнце его не растопит, ни свирепый мороз не окостенит, ни хвороба его не возьмет — доктора ее изгонят. Ему ли чего бояться? Он испытывал то, что испытывает каждый из нас в утро нашей жизни. К тому же он неизменно выходил победителем из каждого сражения. Правда, мальчишки постарше и посильней поддавалась ему — царскому сыну, царевичу. Остальных он клал на лопатки, либо разил сабелькой. Он чувствовал в себе силу не по летам и рос быстрей, нежели его ровесники. Иноземцы, являвшиеся поглядеть на юного царевича, который, по известьям, был любимцем и надежою покойного царя Алексея, давали ему вдвое больше лет, чем было на самом деле. В десять он глядел шестнадцатилетним.