Хозяин кометы - Масахико Симада

Куродо говорил, не утруждаясь прикрывать свою наготу:

– Это самая замечательная ванна в моей жизни. Лучше, чем ванна в гостинице «Империал».

За исключением нескольких месяцев, проведенных в гостинице, Куродо на самом деле не везло с ваннами. В лагере банный день был один раз в неделю, и при этом разрешалось не более пяти минут по очереди отмокать в грязной воде. Когда он жил в Харбине, раз в три дня можно было мыться в деревянном корыте, а летом жгли дрова, нагревая воду в железной бочке, и мылись в ней. В разрушенном Токио он или ходил в баню, или кто-то из клиентов по доброте душевной пускал его в свою ванну. Когда он рассказал об этом Таэко, она молча расчесала щеткой его мокрые волосы на косой пробор и застегнула заново пуговицу на его рубашке.

Однажды ей захотелось узнать о детстве Куродо, и он рассказал ей о четырех годах, прожитых в лагерях в Йокогаме и Каруидзаве, вспомнил дни, проведенные в Харбине. В основном он говорил о своей матери Наоми. Все детские воспоминания в его памяти были связаны с покойной матерью. Наоми научила Куродо играть на фортепиано, от Наоми он узнал о том, что звучание есть и у леса, и у рек, и у камней, и у ветра, и у чувств, и у разума, и научился разделять их.

– Я всегда так играл с мамой, – говорил он и садился рядом с Таэко за рояль, играл с ней в четыре руки, подражал пению птиц и цикад, сочинял импровизации на слова из ролей Таэко.

Может быть, благодаря маме у него сформировался особый слух, и Куродо свободно говорил и понимал японский и английский языки, но, обучаясь японскому в лагере, он упустил возможность выучить иероглифы. Поэтому сложных книг он читать не мог.

Когда он признался в этом, Таэко сказала:

– Если кто-то будет тебе читать вслух, ты ведь поймешь, правда? – и стала читать ему свою самую любимую пьесу Чехова «Вишневый сад».

Куродо слушал ее, закрыв глаза, и звук вырубаемых вишневых деревьев и печальные возгласы Раневской накладывались в его сознании на воспоминания о русских кварталах в Харбине и лагерной жизни в Каруидзаве. Постепенно ее голос – когда она читала роль Раневской – и голос матери Наоми, сохранившийся в его памяти, соединялись в кварту и делали его сентиментальным.

Таэко иногда ругала Куродо за грубые жесты, удивлялась его зверскому аппетиту. Они вместе ели клубнику, и когда Куродо просыпал сахарную пудру себе на голую грудь, она сказала:

– Смотри, сейчас муравьи сбегутся, – и вытерла ему грудь салфеткой.

Всякий раз, когда она невольно заботилась о нем, он вспоминал мать. Семнадцатилетний сын, наверное, должен был сторониться материнского внимания. Но перед ним была вымышленная мать, ненастоящая старшая сестра. А Куродо был ненастоящим сыном, играл роль вымышленного младшего брата. Он видел приятный сон. А чего стыдится во сне? Она заботилась о нем так, как могли бы заботиться о нем мать и старшая сестра в его детские годы. Умершая мать баловала его, а по несуществовавшей сестре он тосковал.

По молчаливому согласию они заключили договор видеть друг друга во сне. Он дарил ей музыку, она давала ему купаться в ванне и читала Чехова, и все это оставалось сном, который можно было увидеть только в доме улыбок.

Однажды содержанка ювелира поймала Куродо:

– Куда это ты ходить повадился? Да с такой радостной физиономией.

– На работу, – сухо отвечал Куродо, но от взгляда женщины, считавшей себя самой несчастной в Японии, невозможно было скрыть, что он светится от счастья.

– Черныш, ты влюбился, да? – Куродо хотел промолчать в ответ на вечные ее упреки, но девица сказала: – Хитрый ты.

– А что такого хитрого я сделал?

– Хитрый, хитрый. Взял и влюбился без спросу. А мне вон приходится подмазываться к нелюбимому мужику.

– Так ушла бы от него.

Девица вдруг швырнула в него пудрой.

– Перестань. Ты, может, еще накрасить меня вздумаешь?

В ответ девица распалилась еще больше и стала осыпать его словами, полными ненависти:

– Знаешь, что мне приходится терпеть ради нормальной жизни? А у тебя нет никакого права говорить мне такое… Порхаешь стрекозой, песенки свои распеваешь. Я тебе и комнату дала, и велосипед, думала, прогонишь мои печали. А ты вон как платишь за добро? Ну, говори, в кого ты там влюбился, кто она и откуда? Смотря кто, могу ведь и не простить…

Куродо назвал ее имя. На мгновенье девица потеряла дар речи, а потом рассмеялась:

– Влюбился в Таэко Мацубару? Все-таки у тебя с головой не все в порядке. – Она решила, что Куродо шутит.

9.7

Если проехать от дома улыбок на велосипеде минут пять или шесть, то внезапно перед тобой открывается необозримое пространство – ты выезжаешь к широкой реке. Таэко очень любила гулять по насыпи вдоль аллеи сакур. Здесь она могла вдали от посторонних глаз любоваться цветами. Обычно Аса сопровождала ее в прогулках, но в тот день Куродо шел первым, прокладывая путь Таэко, которая следовала за ним под зонтиком от солнца. Рыбаки сидели к ним спиной, и никто не смотрел на них с любопытством, но вообще Куродо пугало людское внимание. Он думал: вот они идут рядом по насыпи, и что можно подумать об их отношениях? Самое очевидное – это гуляет старшая сестра с младшим братом. Но у мужчины и женщины, которые пришли на насыпь полюбоваться молодой сакурой, скорее всего, более глубокие отношения. Разве обычно так старшая сестра гуляет с братом?

Куродо неторопливо обернулся и спросил у Таэко:

– Можно, я возьму тебя за руку? Здесь так много камней.

Мужчина и женщина, пришедшие на насыпь, должны идти держась за руки, – был уверен Куродо. Она улыбнулась, глядя на него немного исподлобья, и молча протянула ему руку. Ее ладонь была холодной и гладкой, как мрамор, она будто магнитом притягивалась к ладони Куродо.

– Большая рука. Этими длинными пальцами ты играешь свою музыку, да?

Сердце Куродо забилось сильнее. Он встревожился: вдруг его пульс через ладонь передается Таэко? Из-за того что они взялись за руки, молчание стало невыносимым. Наверное, догадавшись о смущении Куродо, Таэко неожиданно сказала:

– Ты свободный. У тебя будто крылья на ногах.

Она ужасно завидовала легкости, с какой Куродо разъезжал повсюду на своем велосипеде.

– Черныш, а куда бы ты хотел поехать?

Куродо немного задумался и ответил, что хотел бы поехать в Америку. Он объяснил, что его отец родился в Нагасаки, в три года пересек Тихий океан, поездил по Америке и опять вернулся в Японию, потерял в Харбине первую жену, потом вынужден был жить в лагерях для интернированных, а после войны не захотел возвращаться в Америку. Но ему, Куродо, казалось, что он от этого что-то теряет. К тому же мать, воспитавшая его, была еврейкой, и ее мечта перебраться в Америку так и не осуществилась, поэтому он хотел бы вместо матери исполнить ее мечту и найти ее дядю.

Куродо спросил Таэко, а куда она хотела бы поехать. Она прошептала:

– В Рим, – и громко рассмеялась.

– Я закрываю глаза, представляю себе, что я в Риме, открываю глаза – и все, что вокруг, тоже становится Римом. Вот, например, тот лысый, что гуляет с собакой. Это Муссолини.

Сказав это, Куродо застеснялся, высвободил вспотевшую ладонь, побежал вниз, к реке, и, подобрав камешек, пустил его по воде. Таэко тоже спустилась к реке и стала считать, сколько раз камешек прыгнет по поверхности воды. Раз, два, три, четырепятьшесть. Камешек подпрыгнул целых шесть раз.

– А теперь брось так, чтобы он долетел до середины реки. Раз, два, три, четыре… Ой, как жалко. Ну, Черныш, еще чуть-чуть.

Решившись, Куродо сказал, смотря прямо на профиль невинно радовавшейся Таэко:

– Здорово было бы, наверное, если бы ты поехала со мной.

– Да, наверное, весело было бы, – ответила она и улыбнулась такой улыбкой, от которой Куродо становился счастливым. Он немного догадывался, что означала ее улыбка. Слова: «Да, наверное, весело было бы» – наверняка имели такое продолжение: «Но, скорей всего, нам не суждено путешествовать вместе».

От Куродо не ускользнуло, что в улыбке Таэко, так же как в улыбке его матери Наоми, скрывалась глубокая печаль.

9.8

Пришло лето, и Таэко с головой погрузилась в съемки. Почему-то Аса теперь стала относиться к Куродо с прохладцей. Он крутил педали, мокрый от пота, приезжал в дом улыбок, а Аса грубо отшивала его:

– Барышня сейчас все дни проводит в Камакуре.

Как только Таэко перестала здесь бывать, загородный дом превратился в неприступную крепость. Вне всяких сомнений, Аса остерегалась Куродо и пыталась отдалить его. Куродо не мог припомнить, чем он вызвал ее неприязнь, но у него не было другого выхода, кроме как терпеть эту несправедливость. Ему не говорили, когда вернется Таэко, множество раз давали от ворот поворот, но Куродо выработал в себе упорство: он никогда не возвращался ни с чем. Постепенно он стал обмениваться с Асой большим количеством слов, ожидание перед закрытыми воротами сменилось разговорами в саду порой ему даже удавалось проникнуть через входную дверь.