Constanta - Марьяна Куприянова

– Да.

– Что у Вас?

– Воспаление легких.

Я поняла, что не сумею солгать ни на один его вопрос, когда Довлатов повернул голову, хмуря брови и глядя исподлобья. Это единственный человек, перед которым мне стыдно лукавить и отмалчиваться; его напор требует только честности, и я исключительно искренна с ним, хотя всегда жалела об искренности.

– Почему Вы не в больнице? Воспаление – это серьезно.

– Я не люблю больницы.

– А кто их любит? Здоровье важнее. Куда смотрят Ваши родители?!

– Они ничего не знают.

– То есть?..

– Я из дома ушла.

Он помолчал, мрачнея на глазах.

– Как давно?

– На позапрошлой неделе.

– Откуда деньги на общежитие?

– Работала.

– В таком состоянии?

– Тогда мне было легче… – попыталась оправдаться я.

– Вы только все усугубили, судя по всему. Совсем себя не бережете. Где за такой короткий срок успели заработать?

Я спрятала изуродованные трудом ладони, засунув их под бедра, но он печально усмехнулся, заметив это.

– Можете не пытаться – я видел мозоли. Мой вопрос: как Вы их получили?

– Машины разгружала.

– Что-о?! – он полностью развернулся, повышая голос, а я скривилась. Во взгляде карих глаз металось бешенство на рвущейся цепи. – У вас есть голова на плечах? Вы понимаете вообще, что это мужская работа?! Вы с ума сошли, чуть себя не загубили! Грузчиком работать с воспалением легких – подумать только! – Довлатов сам не заметил, как перешел на грубый крик, возмущенно жестикулируя. Его голос меня действительно напугал, заставляя сжаться, обхватив колени руками.

– Зато это быстро и прибыльно, – осадила я его, решив дать отпор. – Чего Вы так кричите? Вам-то вообще какое дело до того, где я работала? Зачем приехали?

– Как это зачем? Вы пропали, а пропажу ищут. Я человек и исполняю в первую очередь свой гражданский долг – помогаю Вам.

Ах, гражданский долг? Выставить бы тебя отсюда, законопослушный ты гражданин, да нет сил подняться.

– Яна, Вы не перестаете меня неприятно удивлять, – задумчиво проговорил он, пристально глядя на дорогу за окном – выжидал карету скорой помощи.

– Я же говорила, Вы еще слишком плохо меня знаете.

– Мне и этого хватает, я шокирован Вашей стойкостью.

Смертельно обидевшись на него из-за фразы «гражданский долг», я отвернулась лицом к стеночке и так и пролежала молча до приезда скорой, не обращая внимания на обращения типа: «Как вы себя чувствуете?», «Яна, не молчите» и «Кажется, приехали. Пойду, встречу».

Когда он вышел, я лежала с широко распахнутыми глазами, не моргая, и думала о том, что теперь будет. Безумно хотелось подняться и закрыться изнутри, пока он не вернулся, но не был сил. Он все узнал, все до последней капли. Я боюсь не отвечать на его вопросы, боюсь врать ему. Почему? Этого не могу знать. Довлатов помогал мне из самых добрых побуждений, может, я его настолько уважаю за доброту? Но можно ли уважать человека тем самым восхищенным трепетом ученика перед учителем, после того, что уже было? Я вспомнила пощечину, банку краски, то, как он помог мне переодеться несколько минут назад, и зажмурилась от волны стыда, накрывающей, как одеяло.

Довлатов вернулся, беспокойно и непрерывно что-то объясняя фельдшеру (я не прислушивалась), и лично переложил меня на носилки, не доверив это дело двум санитарам. Так меня и вынесли из общежития, загрузили в машину скорой и повезли в больницу. Константин Сергеевич поехал за нами на своей машине, что я узнала от медбрата.

– Ваша фамилия случайно не Гарзач? – спросил фельдшер, делая мне укол.

– Так точно, – выдавила я, чуя поднимающийся жар.

– Ну понятно. А мы Вас и так ждали. Лечащего врача надо слушаться.

Ну вот, уже и в медицинском коллективе себя зарекомендовала, – вздохнула я.

Меня почему-то положили в одиночную палату, хотя ни полиса, ни даже просто паспорта у меня с собой не было. В белой больничной пижаме, накрытая одеялом, я лежала на спине, до предела повернув голову к окну – за жалюзи стоял Константин Сергеевич, на руках что-то объясняя моему лечащему врачу, тому самому, который разрешил мне лечиться дома.

По лицу Довлатова можно было сразу понять, насколько он обозлен и раздражен безрассудным поступком доктора – тот молча слушал и отшатывался от преподавателя каждый раз, как только видел взлетающую руку. Довлатов так жестикулировал, что мог ненароком и прибить врача своими хлыстами. Мужчина в белом халате вообще казался крошечным рядом с ним – КамАЗ на фоне БеЛАЗа. Неожиданное сравнение, возникшее в воспаленном мозгу, но как точно оно отражало реальность.

За весь разговор они ни разу не посмотрели на меня, но пришедшая медсестра, зашторившая жалюзи, дала мне понять, что я была все-таки замечена снаружи. Она поставила мне капельницу и молча ушла. Я стала смотреть в потолок и считать секунды, чтобы не зацикливаться на запахе стерильности, царящем вокруг, и воспоминаниях, которые он вызывал.

– Старый идиот, – влетая ко мне и плотно закрывая за собой дверь, куда-то в пространство выпалил Константин Сергеевич. – Ну как Вы?

– О чем Вы говорили с врачом?

– Мы? Так, просто.

– Просто.

– Кстати, Вам нужно будет привезти личные вещи, – умело переводя тему, заметил он. – Я мог бы помочь, пока у меня есть свободное время.

– Не утруждайтесь, свой гражданский долг Вы уже выполнили, – не удержалась я, отворачиваясь к окну, ведущему на улицу, чтобы не видеть реакции на его лице.

Но Довлатов не поддался на провокацию. Он вытащил из кармана джинсов мой сотовый и ключи от комнаты: телефон положил на тумбочку, ключи оставил на ладони, показывая мне.

– Вот. Мне все равно надо будет поехать и отдать их.

– Я сказала: не надо, спасибо. Моя подруга позаботится об этом, – я сделала голос жестче и непреклоннее, насколько могла себе позволить.

Перспектива копающегося в моей одежде (особенно в нижнем белье) Довлатова меня нисколько не прельщала.

– Тогда оставлю это Вам, – он бросил ключик на одеяло с нескрываемым раздражением. – Лечитесь. Нам с Вами еще работать. – Сказал он грубо и быстрым шагом покинул помещение, не прощаясь.

Едва дверь закрылась, я разразилась слезами – от его холодности, от своей беспомощности, от общего состояния, граничащего с обмороком, хотелось выброситься в окно. Все смешалось в одну большую кучу дерьма: болезнь, психологический срыв, да еще и полное безразличие человека, из-за которого я заново научилась любить теми лохмотьями вместо души, что оставило мне время. Я откинула голову на подушку и беззвучно давила вырывающиеся всхлипы перекошенным ртом, закрывая глаза и ощущая соленый вкус слез, текущих по губам.