Парни в гетрах. Яйца, бобы и лепешки. Немного чьих-то чувств. Сливовый пирог (сборник) - Пелам Вудхаус

— Жестоко! — повторил он. — Я думал, — пояснил он, — о той проповеди, которой предполагал заключить завтрашнюю вечернюю службу. Самое оно, Муллинер, в глубочайшем и искреннейшем смысле, самое оно. Не преувеличу, сказав, что они разнесли бы скамьи. А теперь конец мечте. Я не могу подняться на кафедру с таким фонарищем под глазом. Он навел бы прихожан на непотребные мысли — ведь в сельских местностях люди склонны усматривать в подобных физических повреждениях доказательства не самого достойного по ведения. Завтра, Муллинер, я слягу с небольшой простудой, а заутреню и вечерю отслужите вы. Жестоко! — сказал преподобный Сидни Гуч. — Жестоко!

Ансельм молчал. Его сердце было слишком переполнено для слов.

Ни внешность Ансельма, ни его манера держаться на следующее утро ничем не выдавали тот факт, что его душа превратилась в смерч противоречивых эмоций. Младшие священники, неожиданно обретшие возможность прочесть проповедь в летний воскресный вечер, обычно уподобляются собакам, спущенным с цепи. Они прыгают. Они скачут. Они напевают наиболее забористые псалмы. Они носятся взад и вперед, желают «доброго утра» всем встречным и гладят детей по головке. Все, но не Ансельм. Он знал, что, только сберегая свою нервную энергию, сумеет показать себя с наилучшей стороны, когда настанет великая минута.

Тем прихожанам, которые еще бодрствовали к концу утренней службы, его проповедь показалась бесцветной и пресной. Впрочем, именно такой она и была. Он не собирался транжирить красноречие на утреннюю проповедь. Он нарочно не дал себе воли и сосредоточился на той, которую ему предстояло прочесть вечером.

Ансельм вынашивал эту проповедь много месяцев. Каждый младший священник в любой сельской местности Англии хранит в глубине какого-нибудь ящика запасную проповедь, чтобы не быть застигнутым врасплох, если его внезапно призовут проповедовать после вечерней службы. И все дневные часы Ансельм провел в затворничестве, работая над ней. Он отсекал лишнее. Он шлифовал. Он штудировал «Толковый словарь» в поисках нужного прилагательного. К тому времени, когда звон церковного колокола разнесся над темнеющими полями и рощицами Райзинг-Мэттока, его шедевр обрел совершенство до последней запятой.

Ощущая себя не столько младшим священником, сколько вулканом, Ансельм Муллинер сколол листы своей проповеди и вышел из дома.

Условия не смогли бы сложиться удачнее. К концу псалма, предваряющего проповедь, сумерки уже совсем сгустились, и в открытую дверь церкви лилось благоухание деревьев и цветов. Все окутывала благостная тишина, нарушаемая лишь перезвоном овечьих колокольчиков да сонной перекличкой грачей среди вязов. Ансельм поднялся по ступеням кафедры с тихой уверенностью. Весь день он сосал пастилки, умягчающие горло, а на протяжении службы еле слышно повторял «май-май» себе под нос и потому знал, что будет в голосе.

Секунду он безмолвно обводил церковь внимательным взглядом и возликовал, убедившись, что аншлаг полный. Все скамьи были заняты. Вот на скамье с особо высокой спинкой восседает сэр Леопольд Джеллеби, кавалер ордена Британской империи, а рядом сидит Мэртл. Вот среди хора, выглядя в стихаре неописуемо гнусным, сидит Джо Бимиш. А вот на своих скамьях мясник, булочник, бакалейщик и все прочие слагаемые его паствы. С легким блаженным вздохом Ансельм прокашлялся и провозгласил безыскусную тему проповеди: Братская Любовь.

Мне выпала честь (продолжал мистер Муллинер) прочесть эту проповедь Ансельма в рукописи, и я убедился, что она не могла не произвести сильнейшего впечатления. Даже в письменном виде без добавочного воздействия чудесно модулированного тенора молодого проповедника ее магия была очевидна.

Начав с продуманного экскурса о Братской Любви среди евеев и хеттеев, она через ранних британцев, Средние века и вольные дни королевы Елизаветы подвела к современным нашим временам, и вот тут-то Ансельм Муллинер показал себя во всем блеске. Именно на этом переходе он — если дозволено прибегнуть к подобному уподоблению — вдавил педаль газа в пол.

Истово, в эмоциональнейшем тоне он заговорил о нашем долге по отношению друг к другу; о возложенной на нас миссии сделать этот мир лучше и приятнее для наших ближних; о великой радости тех, кто не думает о себе, но, сил своих не щадя, воздает должное всем и каждому. И каждая его золотая фраза все больше завораживала слушателей. Клевавшие носом лавочники выпрямились и сидели с разинутыми ртами. Женщины прижимали к глазам носовые платочки. Мальчики хора, сосавшие леденцы, в раскаянии проглотили их и перестали шаркать подошвами.

Даже после утренней службы такая проповедь произвела бы фурор. А в романтичных таинственных сумерках со всеми прилагающимися атрибутами успех был сногсшибательным.

По завершении Ансельму далеко не сразу удалось выбраться из восхищенной толпы, которая окружила его в ризнице. Одним церковным старостам не терпелось пожать ему руку, другие церковные старосты обязательно хотели похлопать его по спине. Кто-то даже попросил у него автограф. В конце концов он все же со смехом высвободился и направился домой. Но не успел он войти в садовую калитку, как нечто ударилось об него, вылетев из душистой мглы, и он обнаружил в своих объятиях Мэртл Джеллеби.

— Ансельм! — вскричала она. — Мой чудо-мужчина! Как это ты умудрился? В жизни не слышала подобной проповеди.

— По-моему, ее неплохо приняли, — скромно сказал Ансельм.

— Сплошной потрясенц! Уж если ты наставил прихожан на путь истинный, они так наставленными и останутся. И откуда только ты все это берешь, понять не могу.

— Как-то само собой получается.

— И еще одного я не понимаю — почему ты вообще сегодня проповедовал? По-моему, ты говорил, что священник все эти проповеди оставляет себе.

— С ним, — начал Ансельм, — произошла небольшая…

И тут он внезапно сообразил, что, потрясенный возможностью проповедовать вечером, он совсем забыл поставить Мэртл в известность о другом важнейшем событии, о похищении альбома с марками.

— Вчера вечером случилось кое-что удивительное, любимая, — сказал он. — Резиденцию священника ограбили.

Мэртл изумилась:

— Да неужели?

— Да. Грабитель вломился через стеклянную дверь кабинета.

Мэртл ахнула от восторга:

— Значит, мы заграбастаем страховку!

Ансельм отозвался не сразу:

— Право, не знаю.

— То есть как так — не знаешь? Конечно, мы ее заграбастаем. Сейчас же отправь требование в страховую компанию, не откладывая ни на минуту.

— Но ты поразмыслила, любимая? Имею ли я право поступить так, как ты советуешь?

— Само собой. А почему бы и нет?

— В том-то и суть. Коллекция, как нам известно, ничего не стоит. Так вправе ли я требовать, чтобы эта компания — Лондонское и Мидлендское общество взаимопомощи и страхования, так она называется, — выплатила мне пять тысяч фунтов за альбом с марками, которые ничего не стоят?

— Конечно, вправе. Старикан Бинсток ведь платил страховые взносы?

— Совершенно верно. Да, это я упустил из виду.

— Ценная вещь или нет — это никакого значения не имеет. Вопрос только в том, на какую сумму ты ее страхуешь. И ведь платить эти взаимопомогающие типчики будут не из собственного кармана. Страховые компании сидят в деньгах по уши. Наверное, очень вредно для них, если хочешь знать мое мнение.

Ансельму прежде это в голову не приходило. При ближайшем рассмотрении щекотливого вопроса он пришел к выводу, что Мэртл с ее женской интуицией добралась до самого корня и попала в точку.

Разве, спросил он себя, очень многое не свидетельствует в пользу ее теории, что у страховых компаний слишком уж много денег и они стали бы более добрыми, возвышенными, одухотворенными страховыми компаниями, если бы время от времени являлся некто и забирал у них часть этого бремени? Безусловно, свидетельствует. Его сомнения были развеяны. Теперь он понял, что облегчить Лондонское и Мидлендское общество взаимопомощи и страхования — это не просто удовольствие, но и благородный долг. Ведь это может стать поворотным пунктом в жизни ее директоров.

— Хорошо, — сказал он. — Я отправлю требование.

— Ату их! И едва мы получим то, что нам причитается, так сразу поженимся.

— Мэртл!

— Ансельм!

— Преподобный! — раздался рядом голос Бимиша. — Мне бы надо сказать вам словечко.

Вздрогнув, они отшатнулись друг от друга и с недоумением уставились на него.

— Преподобный, — сказал Джо Бимиш голосом до того хриплым, что объяснить это можно было лишь сильнейшим душевным волнением. — Хочу поблагодарить вас, преподобный, за эту самую вашу проповедь. Такая замечательная была проповедь!

Ансельм улыбнулся. Он уже оправился от потрясения, которое вызвал у него этот голос, вдруг раздавшийся во тьме. Досадно, конечно, когда тебе мешают в подобный момент, но он понимал, что с поклонниками надо быть любезным. Ведь с этих пор ему, конечно же, следует постоянно ожидать подобных изъявлений.