Позывные Зурбагана - Валентина Мухина-Петринская

Зурбаган салютует огнями. Скрылся. Байкал как огромное овальное зеркало, в нем отражаются звезды.

— Не грусти, дружище! — успокаивает меня Виталий. — Знаешь, я так рад, что еду с тобой, а не один. Боюсь один. Спасибо!

— Так ведь только до Иркутска…

— Ничего. В Москве меня встретит Света. Обещала. Я один боюсь.

Все-таки он псих! Такой здоровенный парень боится ехать в Москву один… Думаю, что постепенно это у него пройдет. Он уже стал спокойнее, уравновешеннее. Христина хороший врач. Но пить он бросил не от ее лечения. Душевное удовлетворение — вот что! Так бояться Байкала, как он, и броситься в ледяные волны разводья, искать подо льдом, в сущности, чужого ему парня и спасти его. Если бы меня спас Женя, я принял бы это как должное, но Виталий… какую глыбу страхов, смертельных ужасов пришлось ему сбросить с души, чтоб броситься за мной. Молодец! Теперь он найдет себя. Хорошо бы ему жениться. Вот уж он не будет тосковать по свободе и одиночеству, не потребует себе отдельной комнаты. Дружно будут жить.

Впрочем, может, в этом случае отдельная комната станет потребностью его жены? Гм.

Байкал скрылся. Под нами темная тайга, освещенная взошедшей луной. Под нами облака.

А детство давно кончилось, как-то незаметно, даже не знаю, когда именно.

Детство позади и никогда больше не вернется, даже если затоскуешь и позовешь его. Бывает ностальгия по стране детства?

Позади год блужданий, поисков вслепую. Искал отца, а он был рядом, в одном городе, и тосковал по сыну. (Зачем мама запретила ему к нам приходить? Надо было ему помочь в трудный час, и он бы, как Виталий, бросил пить. Эх, отец, отец!..)

Много мне, много дал этот год… Обрел отца, увидел Байкал, Забайкалье, тайгу. Знакомство с Кириллом сколько мне дало. Хлебнул жизни.

Виталий задремал. Большинство пассажиров уже спали полулежа в креслах. Ночь. Далеко внизу облака, земли не видно. А я все думал.

Может, я несправедлив в чем-то (во многом) к матери. Не опекала она меня, пожалуй, никогда. Всегда относилась как к равному (скорее, уж я ее с детства опекал, мою мать-антидушечку). И ее вправду позвали в дорогу мои описания Байкала. Такая эмоциональная, загорается она быстро. А тут еще разбередил ей душу встречей с ее любовью и тем, что он меня признал сыном (поняла так, что ради нее). Уж не такой я опытный шофер, а мне доверяла сначала Христина, затем мама с Таней.

Сколько их повозил по рудникам и поселкам, с сопки на сопку — а они мне доверяли, как опытному шоферу. И советовались со мной, как со взрослым. Это я сам где-то в глубине души еще продолжал считать себя мальчишкой. Однажды в феврале я вез режиссера и оператора на Вечный Порог. Река буйная, порожистая, еле дала себя сковать льдом, а тут очередное землетрясение. Началась подвижка льдов… грохот, как из орудий.

Мама с Таней побледнели, как бумага, но и возгласа не издали: боялись помешать мне. Огромные льдины яростно, словно допотопные чудовища, наползали друг на друга.

До сих пор не понимаю, как я не разбил машину. Остановил, когда вывел на твердую землю.

Женщины поспешили выйти. Ожидал истерики, а они… стали восторгаться пейзажем.

Немало шоферов погибли на этих скользких поворотах из-за неисправности тормозов, трансмиссии, рулевого управления. Каким-то чудом меня это миновало («кому суждено утонуть, того не повесят», говорит старинная пословица), но я понял одно: управлять автомобилем нисколько не легче, чем самолетом или кораблем. Так уж лучше водить самолет или космический корабль.

У меня редкая мать. Умница, красивая, добрая, талантливая, да еще антидушечка!

А отец… Милый Андрей Николаевич. Как его уважают сибиряки и любят.

Не мудрствуя лукаво, надо быть в жизни такими, как они, как тот же Кирилл, чуждый всякого карьеризма и расчета.

Мама приехала искать здесь людей из будущего, редких и прекрасных, сияющих, как солнечные блики на коре дерева. А она сама, ее муж, друзья и есть люди будущего. Даже мой родной отец Евгений Никольский… Пусть он оказался хрупок духом и не смог простить и примириться с непризнанием, но он много трудился, размышлял, мечтал. Создать столько полотен!.. Теперь же в Москве большая выставка его картин, этюдов-эскизов. Тот критик, что не желал писать о нем рецензии, утверждая — «он же не в фокусе», и он теперь вынужден признать его труд посмертно и сказать: картины Никольского так чисты и одухотворенны, так необычны, словно пришли к нам из Будущего.

Теперь Никольский в фокусе… после смерти. Бедный отец мой!

Я вдруг вспомнил одного шофера с нашей автобазы. Он ездил по тем же дорогам, что и я (других-то еще не настроили), попадал в те же пургу, дождь, гололед и сказал, увольняясь: «Хватит, дураков нет, ишачить в таких условиях я больше не могу». Он уехал. Бежал от трудностей… А мне почему-то кажется, что настоящих трудностей я так и не дождался. Почему? И вдруг, поняв, я зашелся смехом, затыкая себе ладонью рот, чтоб не будить никого. Мой милейший тренер Чешков!.. Готовя нас к международным соревнованиям, он создал нам с Мариной поистине экстремальные условия. Ну да, в этом все дело. Мне после его тренировок (под открытым небом в любую погоду) все кажется под силу.

Тому парню, что бежал от трудностей, пройти бы курс тренировок у Чешкова.

Ну, что же, кажется, и ему я должен сказать спасибо. Но не за Марину. И конечно, Чешков отнюдь не человек из Будущего, с которого надо брать пример.

Я вытащил из кармана последнее письмо Маринки и записку мамы в запечатанном конверте, которую она мне сунула уже на аэродроме: «Прочтешь, когда почувствуешь себя одиноким…» Я еще не почувствовал, но любопытство взяло верх, и я прочел.

Вот что писала мама:

«Милый сын мой, Андрюша! Прости, что я тебя не сразу поняла, а должна была бы… но после раздумья поняла: ты — художник! Ты родился художником, унаследовав талант от родного отца (вину перед ним я буду ощущать всю свою оставшуюся жизнь).

Возможно, из тебя выйдет более крупный художник… Меня смущает, что едешь ты учиться отнюдь не в художественный институт. Но может, так и надо?..

Ты прошел такую закалку у Чешкова, после которой работу в экстремальных условиях принял как что-то самое обычное («Как работается, сынок?» — «Нормально»), и это все оказалось так надо.

Ты знаешь, я верю в тебя, сын. Может, ты захочешь стать космонавтом. И в это верю — станешь!

Я никогда не увлекалась фантастикой, но я верю, что ты, если захочешь крепко, будешь еще работать на Луне или на Марсе.

Или полетишь в звездном корабле на один из спутников Юпитера. Всему верю, потому что однажды ошиблась в тебе: признаюсь, думала, что ты не выдержишь в Забайкалье, сбежишь.

А ты не только не сбежал, но заслужил в свои семнадцать лет уважение таких людей, как Виринея Егоровна, Кузькин, Алеша, Кирилл Дроздов, Христина и твои товарищи шоферы.

Желаю тебе радости. Пусть сбудется твоя самая заветная мечта!.. Целую крепко, твоя мама».

Славная моя мама, милая антидушечка. С мамой мне повезло. А перед отцом я тоже чувствую себя виноватым. Интересно, чувствуют ли себя виноватыми те, кто не пожелал его признать при жизни?

А вот что писала Маринка:

«Дорогой Андрей! Спасибо за твое доброе письмо. Читаю его и перечитываю. Дала его прочесть и маме, и дяде, и девчонкам. Ведь в письме не было ничего такого особенного, чего нельзя было бы прочесть всем.

Какие там в Зурбагане интересные люди. Хотелось бы мне познакомиться с Кириллом Дроздовым. А сколько лет Таисии Константиновне Тереховой?

Дядя Яша собирается побывать на Байкале, повидать своих друзей, супругов Болдыревых (до чего же он радовался, что они опять вместе!), познакомиться с Кириллом Дроздовым, он его очень заинтересовал. Меня тоже!

У дяди Яши большая радость: выходит собрание сочинений в пяти томах. Он хочет путешествовать и меня с собой возьмет в Зурбаган. И… вдруг я останусь в Зурбагане тренером по фигурному катанию? Там же нужны тренеры, ты сам писал об этом. Буду учить детей фигурному катанию, раз мне самой это уже невозможно…

До свидания, Андрюша, целую, твоя Марина».

Пряча письмо в карман, подумал, что от Маринки станется приехать в Зурбаган. Да смысла ей нет сюда ехать, раз я уезжаю учиться на летчика.

А Маринке что-то грустно… Почему? Милая, славная моя Маринка, я непременно должен ее полюбить! Я выглянул в иллюминатор.

Там внизу под облаками еще клубилась, стлалась темная ночь, а мы в самолете уже видели в иллюминаторы зарю, захватившую полнеба.

Нежные, чистые краски — синие, сиреневые, лиловые, розовые, золотистые, оранжевые, желтые. Еще только рассвет, но какая же насыщенность светом. Какое огромное небо, полное цвета и света. Так бы схватил кисти, краски и нанес бы это все на холст.

По совету мамы я вез с собой краски, кисти, полотна, мои две незаконченные картины (все Байкал), может, будет время поработать.