Минус (сборник) - Роман Сенчин

Посреди фойе – весомая фигура главного редактора одного из ведущих журналов. Невысокий, но осанистый, в громоздких очках филолога, с черными густыми бровями. В одной руке сигарета, в другой – свернутые в трубочку листы бумаги. Наверняка рукописи какого-нибудь молодого автора. На открытии форума он объявил с трибуны, чтобы желающие без страха напрямую отдавали ему работы. И вот, видимо, отдают…

Вежливо улыбаясь, поздоровались с главным редактором за руку: мы считаемся постоянными авторами его журнала.

– Как, господа, успехи? – голос у главного тихий и мягкий, неспешный, точно он тщательнейше обдумывает, обсасывает каждое, даже самое незначительное, слово.

– Да нормально, – отвечаю я, а Сергей согласно кивает и теребит свою окладистую бороду таежника-сибиряка.

– Появилось на ваших семинарах что-нибудь интересное?

– Да так, – пожимаю плечами, – пока не очень-то как-то.

Главный удивляется, затягиваясь сигареткой:

– Гм… неужели… Но если все-таки появится – сразу же посылайте ко мне.

– Да, да, конечно!

– Конечно!

Столовая мест на пятьсот. Размером примерно с футбольное поле. У нас в армии была такая же – гарнизонный пищеблок называлась. Пахло там резко, до насморка, тухлой капустой, гуталином и хлоркой, звенело в ушах от ударов ложек о миски, а здесь… Здесь чинно все, благородно. Даже никаких особенных ароматов. Стерильность кругом и свежесть. Пансионат.

Нашли свободный стол, сели напротив друг друга. Не торопясь размотали салфетки, в которых ложка, вилка, нож, принялись за салат из свежей капусты с натертым яблоком… Нельзя сказать, что я такую штуку люблю, но по крайней мере – полезно.

– Вам харчо или борщ? – чуть наклонившись, интересуется девушка в розовом фартучке, держа на левой ладони поднос с тарелками.

– Харчо, – отвечаю.

– Мне тоже, – говорит и Сергей.

Мы знаем, какое тут харчо клевое. Жирное, густое, с баранинкой. Один минус – слишком много лука кладут.

Девушка ставит перед нами тарелки:

– Пожалуйста.

– Спасибо!

– Спасибо!

Я залезаю ложкой в тарелку и проверяю мясо. Приличный кусок, крупненький… А вообще-то, надо признать, порции хоть и вкусные, но нещедрые. В прошлом году вроде пообильней кормили.

Собираюсь высказать Сергею эту свою мыслишку, но подлетела Шевчена в красной дырчатой шали до полу, плюхнулась на стул, засуетилась, как всегда, затараторила:

– Так, а где суп? Где мой суп? – Оглянулась, недовольно крикнула разносчице: – Можно сюда одно первое! – Тут же переключилась, скороговоркой, успевая закидывать в рот салат, стала нам сообщать: – Сегодня иду в сауну! Четко, да? Знаете с кем?

Я осторожно, чтоб не обжечься, хлебаю харчо, отталкивая то и дело заплывающие в ложку ломтики лука, а Сергей, догадываюсь, снисходительно, но по-доброму улыбается. Отвечать ни он, ни я не спешим, да и какая нам разница, с кем она там куда собралась.

– О, ништя-ак! – принимая тарелку, восторгается привычно Шевчена. – Да, да, мне харчо… Кла-асс!

У нее вообще-то Шевченко фамилия, но она ее не очень жалует. «Этих Шевченок среди писателей, – досадует время от времени, – как собак недорезанных. Начиная с Тараса Григорьича и кончая всякими современными. Надо псевдоним хороший придумать». Я как-то в шутку предложил назваться «Шевчена», ей не понравилось, но теперь за глаза да и в глаза я ее так называю. Кажется, звучно.

Она тоже литинститутская, с нашего семинара, на третьем курсе сейчас. Из Уфы приехала. Третий год всё восторгается, суетится, бегает-прыгает… А вот взяла и вмиг загрустила:

– Блин, завтра уже уезжаем. Только привыкать начала… Ромочка, хочешь кость?

– Не откажусь. – Подставляю тарелку, Шевчена плюхает туда кусок позвонка с остатками мяса и жил.

– Мы на Алтае баранину знаете как варили, – ностальгически спрашивает Сергей, – чтоб витамины в ней оставались?

– Как?

– Бросали в кипяток буквально на пять минут и доставали. Она тогда и мягкая, и…

– У, прикольно… Не в курсе, в этом году совещание в Переделкине будет?

Приходится отвечать мне, как более или менее приближенному к союзписательским новостям:

– Ну, как обычно – в последнюю неделю ноября.

Девушка в фартуке приносит второе – отбивную котлету с тщательно измельченным пюре. Отбивная украшена веточкой петрушки. Расставляет тарелки на свободных пятачках стола; мы, перестав есть, следим за этим процессом…

А за соседним столом двое немолодых парней. Один мирно, спокойно ест, а второй чуть не со слезами в голосе рассуждает:

– …Я с детства его уважал. Сначала за песни, потом и за прозу… А песни-то, вспомни!.. «Здесь птицы не поют, деревья не растут…» Или про шинель. Это же!.. Классика просто, образец. И вдруг тут наткнулся в сборнике на такое… Ты слушаешь, Станислав?

– М-м, – Станиислав дергает головой.

– Такие строки:

Мой сын, твой отец лежебока и плут

Из самых на этом веку,

Ему не знакомы ни молот, ни плуг,

Я в этом поклясться могу.

Потом там ирония нехорошая, что он на войне воевал и не погиб, а под конец:

Ни словом трибуна, ни тяжкой киркой

На благо родимой страны —

Он всё норовит заработать строкой

Тебе и себе на штаны.

Зачем это публиковать? Записывать даже?.. Я и Лермонтова за его «Не верь себе» осуждаю. Ведь поэзия – таинство, чудо, самая сильная сила, а тут эта грязь… Штаны… Нельзя так, нехорошо…

– Давайте вместе сходим в союз, – предлагает Шевчена, – заявку сделаем насчет совещания. Ништяк же еще неделю так потуситься.

– Хм, – усмехаюсь, – ништяк-то ништяк, но мы в это время в Берлине будем.

– Ром, кстати, а ты паспорт сделал? – спрашивает Сергей, вытирая бороду после супа.

– Вернусь с форума, буду звонить. Должны уже. Полтора месяца как сдал документы, заплатил восемьдесят баксов…

– Ладно, тогда и за визами вместе поедем.

Киваю, разрезаю отбивную на меленькие кусочки. Лучше поделить сразу, чтоб потом, переложив вилку в правую руку, уж без всяких церемоний и этикетов…

– Везет вам, – в голосе Шевчены появляется искренняя, несвойственная ей грустная зависть.

– Ничего, – говорю, – пиши, авось, и тебя приг-ласят.

– Ох, скорей бы…

Поигрывая положенным на десерт апельсином, искоса поглядывая на массу обедающих молодых писателей, на мастеров, что разместились чуть в стороне, ближе ко входу, шагаю прочь из столовой. Дело сделано… Встретившейся разносчице, что нас обслуживала, с улыбкой и легким поклоном объявляю:

– Хочется выразить большое спасибо!

Она тоже пытается улыбнуться. Не получается. Да уж, попробуй обнеси человек двести кушаньями, никого не забыв, не пропустив. Спятить можно.

Ну, ладушки. Сейчас посижу в своем номере, с удовольствием выкурю сигарету, программы по телевизору попереключаю, а там время к трем. Надо сходить на лекцию. Заместитель министра печати приедет, расскажет о положении на отечественном книжном рынке.

Я заметил (естественно, не первый, но сказать все-таки стоит) – вернешься на старое, когда-то насиженное место, и вроде сама собой, почти незаметно, жизнь входит в ту колею, что была раньше. Тогда.

Раз в год, в июле-августе, я приезжаю в деревню к родителям и уже на другой день после праздничного застолья, сперва натужной, а затем легкой, душевной беседы продолжаю заниматься тем, чем занимался год назад. Поливаю огород, пропалываю грядки, чищу кроличьи клетки, а вечером, устроившись за шатким журнальным столиком в летней кухне, попивая чай, пытаюсь писать или читаю. Кажется, и не уезжал никуда.

Так же было в короткие периоды примирения и возвращения к жене.

Выпивали вина, обнимались, занимались любовью, засыпали в обнимку, а с утра все шло по тому же распорядку, какой установился во время нашей прочной супружеской жизни. До новой ссоры и моего очередного ухода.

Главное для меня – свой пятачок. Стол, стул, какая-нибудь тумбочка под бумаги. И вроде бы всё. Ясажусь за стол, будто забиваюсь в теплую надежную норку, раскрываю тетрадь – и ничего не замечаю вокруг, не слышу. Когда пытаются оттуда вытащить, отбиваюсь, царапаюсь, огрызаюсь. Передвигаться в пространстве, путешествовать, общаться с людьми не люблю, точнее – боюсь. Кажется, обязательно или заблужусь, или попаду в капкан. Хотя мне как-то приятно, когда рядом есть люди, когда я ощущаю поблизости огромный, шумный, безустанно клокочущий мир. Или, может, это необходимая доза раздражения, чтоб чувствовать свою норку самым уютным, спокойным местом и писать, писать в ней то, что пишу с тех пор, как меня научили выводить буковки, связывать их в слова…

Сейчас я снова в общаге, вот уже два года без малого. Почти шесть лет прошло с тех пор, как Лиза, моя тогда еще будущая, а ныне бывшая жена, вытащила меня отсюда – обтрепанного, вечно пьяного или с похмелья, зато полного надежд стать настоящим писателем – первокурсника Литературного института. Писателем я худо-бедно стал, пью намного меньше, чем раньше. Вообще, многие считают меня везунчиком, «удачником», как пошутил мой однокурсник Кирилл. Невесело пошутил – кажется, с завистью и издевкой…