Колокол и держава - Виктор Григорьевич Смирнов

Державе нужны служилые люди, всем обязанные государю и во всем от него зависимые. Чтобы за полученную в поместье землю несли государеву службу, а ежели грянет война, по первому зову являлись конно и оружно. Имя им будет дворяне, и быть им главной опорой русского престола!

Вот только где взять свободные земли, чтобы испоместить на них новое служилое сословие? Забрать у своих же бояр нельзя до той поры, пока на них еще держится государева власть. Братьев — удельных князей Андрея Большого и Бориса Волоцкого — тоже трогать рано. Еще жива мать, великая княгиня Мария Ярославна, а она не простит сыну каинов грех.

Все сходилось на Новгороде. Здесь и земли прорва, и за ее владельцев вступиться некому. Для московских бояр они чужие, да и своя чернь уже не захочет класть за господ свои головы.

Оставался один вопрос, на который великий князь еще не нашел ответа. Как быть с землями Софийского дома? На пиру у владыки Феофила, рассеянно внимая цветистым восхвалениям в свою честь, великий князь думал о том, как несправедливо устроен мир. Почему этот слабовольный и уклончивый старик в белом клобуке владеет богатствами едва ли не большими, чем он, государь московский, который с малых лет денно и нощно трудился во благо своего государства?

Как заполучить эти богатства и земли, втуне пропадающие для государевых нужд? Просто отобрать? Но посягательство на имущество церкви считается смертным грехом, за который предают анафеме. Да и митрополит Геронтий на такое не благословит. А ссориться с церковью русскому государю никак нельзя, ибо за ней — народ!

Значит, нужно искать трещину в самой церкви, которая ослабит ее и сделает подвластной государевой воле. Вот только где она, эта трещина?

И не ведал еще великий князь, что заветная трещина змеится совсем рядом — на Михайловой улице, в доме скромного священника Алексея, где собирались городские вольнодумцы. В унавоженной невзгодами почве бурно проросли семена, некогда посеянные заезжим иудеем Схарией. Еретические разговоры велись теперь уже почти открыто, попы и миряне щеголяли друг перед другом вольнодумством, пьянея от собственной смелости. Посмеивались над наивной верой простецов, глумились над иконами, бранили монахов, сомневались в жизни за гробом.

Невидимыми кругами расходилась ересь по городу, смущая умы и сея сомнения, притягивая ищущих ответов и просто любопытствующих. Доходили слухи о ереси и до архиепископа Феофила, но он только отмахивался: до того ли?

3

Воротившись из Новгорода, великий князь вызвал к себе Аристотеля Фиораванти. Спросил с лукавым смешком: посол Сенька Толбузин сказывал, будто бы ты пушки делать умеешь. Правда аль прилгнул?

Задетый за живое итальянец с достоинством заявил, что другого такого пушечного мастера, как он, еще надо поискать. Посерьезнев, Иван Васильевич попросил рассказать, как устроено пушечное дело в Италии. В ответ Аристотель разразился такой увлеченной речью, что Дмитрий Герасимов, к этому времени уже успевший освоить итальянский, едва успевал переводить. Поведал об осадных мортирах, способных проломить мощные стены, о полевых пушках, стреляющих рикошетом, когда ядро скачет по земле как мячик, пробивая огромные бреши в рядах атакующих, о ручных пищалях и фальконетах для стрельбы по пехоте картечью, о брандскугелях — «огненных шарах», сеющих пожары в осажденной крепости. Но сами по себе пушки мало что значат в неумелых руках, заключил Аристотель. К ним нужны искусные пушкари, умеющие стрелять быстро и метко, знающие, как правильно расставить орудия, с каких позиций нанести наибольший урон неприятелю.

Внимательно выслушав горячий монолог итальянца, Иван Васильевич объявил ему свою волю. Строительство Успенского собора придется остановить, а самому Аристотелю надо немедленно начать строить Пушечный двор. Увидев вытянувшееся лицо зодчего, успокоил: собор никуда не денется, с весны работы возобновятся. Просто пушки сейчас нужнее храма.

Для начала Аристотель изучил кованые пушки, состоявшие на вооружении московского войска. Делали такие пушки, словно бондарь бочку, сваривая железные полосы и стягивая их обручами. Большого заряда пороха такие орудия не выдерживали, часто разрывались, калеча пушкарей, били недалеко и не метко. Целились на глазок, вместо лафетов использовали дубовые колоды, подкладывая на них клинья, чтобы изменить угол наклона. Поскольку жерла были разного размера, то для каждой пушки приходилось делать свои ядра.

Отныне мы не будем ковать пушки, объявил Аристотель по окончании осмотра. Мы будем их отливать из меди и бронзы. А для этого придется построить литейные печи и подготовить мастеров.

Место для Пушечного двора выбрали близ Спасских ворот ближе к реке Неглинной. Деньги безропотно выдавала казна. Будущих литейщиков Аристотель сам отобрал из самых мозговитых и рукастых московских мастеров и сам же взялся за их обучение, для большей доходчивости инкрустируя язык Данте затейливым русским матерком.

Работа кипела всю зиму, а сразу после Пасхи Аристотель устроил показательную стрельбу из первой отлитой им пушки. На лугу у Неглинной собралась большая толпа. Приехал великий князь в окружении воевод. Возле орудия хлопотали мастер Яков и его подмастерья. Пушка сверкала на солнце красноватой медью, дубовый лафет на колесах был украшен резьбой. По знаку Аристотеля трое пушкарей вкатили в жерло пушки тяжелое каменное ядро, после чего итальянец жестами потребовал, чтобы все отошли в сторону, а сам взял в руки тлеющий фитиль.

Пушка оглушительно рявкнула, ядро с воем пролетело сотню сажен и точнехонько угодило в самую середку набитого землей деревянного сруба. Великий князь, забыв о полагающейся ему величавости, бегом побежал смотреть. Верхние венцы сруба были разбиты в щепы, уцелевшие валялись на земле бесформенной грудой. Народ восторженно гудел. Государь заключил итальянца в объятия и трижды расцеловал.

Тотчас последовал первый заказ для Пушечного двора: десять осадных мортир. Срок — не позднее ноября. Провожая великого князя взглядом, Аристотель негромко сказал своему переводчику Дмитрию Герасимову:

— Кажется, ваш государь собрался штурмовать какую-то крепость. Интересно бы знать: какую?

И сразу пришла на ум Дмитрию тревожная догадка: уж не на Великий ли Новгород снова собирается идти войной великий князь? От одной этой мысли заныло в груди. Прожив в Москве уже пять лет, Дмитрий по-прежнему осознавал себя новгородцем. Болела душа за любимый город, на долю которого выпало столько невзгод и страданий, он скучал по брату Герасиму, от которого лишь изредка получал скупые вести, по оживленному гомону Торга, по вечерним службам в Софии, и все чаще являлись ему во снах щедрые ласки Умилы.

4

Предчувствие не обмануло Дмитрия: великий князь решил раз и навсегда покончить с новгородской вольницей, разогнать буйное вече, навести свои московские порядки. Нужен