Прах и пепел - Татьяна Николаевна Зубачева

месяц приезжаю я туда. Хозяйка испугалась, что имение бесхозным и выморочным объявят.

– Это да, русские это резво провернули.

– Ну да. А бесхозное выморочное живо с торгов пойдёт. Вот и рванула. Ну, приехали мы.

– А ты при чём?

– А я ж на контракте. Успел подписать, дурак. А ей по хрену капитуляция там или ещё что, неустойку сдерёт… из-под земли выкопает. Да и родня у неё. Я ж чего думал. Что если они, ну, у кого я имение присмотрел, заартачатся, я хозяйку подкручу, она братцу своему шумнёт, и только тех… упрямых и видели.

– Ого!

– Вот тебе и ого! Ну, приехали. Всё поломано, побито, разграблено.

– Ну, как везде.

Он, не вмешиваясь, но внимательно слушая, кивает. Навидался. Да что там, их с Джонни имение было не лучше.

– Ну, я пошёл смотреть. Хозяйка там над тряпками своими рыдает, хозяин вокруг прыгает, утешает… Смотрю, лакеи есть, повариха. Кланяются, трясутся.

– Шваль швалью.

– Кто бы спорил. А я, ещё когда въезжали, приметил. На скотной дверь не сорвана, а открыта. И окна-продухи не разбиты. Зашёл, – Грег выдерживает паузу. – Полы вымыты!

– Ни хрена себе!

– Во-во. Я в молочную. Книги удойные стопочкой на столе, бидоны с молоком вдоль стены в шеренгу, отмытые, блестят. А у другой стены на рогожке… рабский хлеб. И не навалом, а аккуратной такой стопочкой до середины стены. И на столе банка консервная вместо кружки и полбуханки. И проволока. Ну, чтоб резать.

– Понятно.

– Рабские хитрости.

– Ну, думаю, это кто ж здесь так по-хозяйски расположился? Пошёл дальше. Сено, концентраты… брикеты, мешки… Всё разложено. И с умом, скажу. Кое до чего, и я бы не додумался. Коровы все на месте, сытые, лоснятся, бык тоже… аж блестит, так вычищен. Ореховый концентрат жрут, сеном закусывают. Я к телятам. И вижу… – снова интригующая пауза. – Угрюмый! Ходит и молоко телятам наливает. Свеженадоенное. Телята лоснятся, сытые все, здоровенькие.

– Это… это ж получается…

– Во-во! Оно и получается, что он этот месяц так на скотной и жил, и за скотиной смотрел.

– Один?!

– А никого больше я не нашёл. Натаскал, значит, хлеба и жил себе припеваючи.

– Ещё бы!

– На молоке-то.

– И на сливках, небось.

– Ну да, краснорожий жратву не упустит.

– Да чтоб молоко и сливки были, он работал! – взрывается Грег. – Понимаете вы это?! Полы мыл, брикеты эти чёртовы по-своему перекладывал, поил, кормил, чистил, бидоны отдраивал… Да что там, мне черномазые потом на него жаловались. Ябедничали, что он в скотную никого не пускал. Утром им бидон выкатит, они отольют себе, сколько успеют, выйдет, бидон заберёт, и попробуй кто сунуться на скотную. Бьёт, не глядя и не думая. Так что не зря я на него глаз положил.

– Да, выходит, не зря.

– Ну, ты скажи, а?!

– Ну, а дальше-то что?

– К тому и веду. Я, значит, даже похвалил его, что, дескать, молодец, правильно, хозяйское добро уберёг. Он и ухом не повёл. Как, скажи, нету меня для него. Ладно. Угрюмый – он Угрюмый и есть. Пошёл я дальше. Думаю, хоть здесь порядок и одной головной болью меньше. Отловил одного черномазого, велел двух телят забить и всё молоко на кухню перетащить.

– Ну да, пока краснорожий всё не выпил.

– Ну да. И тут мне кричат, что Угрюмый бежит. Я на крыльцо. Вижу: идёт. И у ворот уже. Я как гаркну ему, чтоб вернулся.

– И послушался?

– Ты же без плети уж наверняка.

– Послушался! Вот что я ещё пятое забыл. Послушный был. Не прекословил. И делал, что скажешь.

– Ни хрена он не послушный. Я о нём тоже кое-что расскажу.

– Заткнись. Давай, Грег.

– Ну что. Я его к хозяйке. Закрепить надо.

– Ну да, понятно.

– Так эта стерва верещит, что её разорили, и не слушает ни хрена. А всего-то и надо было… Ну, она орёт, я ей чего-то втолковать стараюсь, а он…

– Ну?!

– Повернулся и ушёл. Ну! На кухню завернул, полбатона белого хлеба взял и ветчины кусок, мы там с собой кой-чего привезли, и ушёл.

– Всё-таки уворовал!

– Не удержался!

Грег хотел ещё что-то сказать, но махнул рукой и стал собирать карты.

– И что? – разжал он губы. – Не встречал ты его больше?

– Бог миловал, – усмехается Грег. – Мне ещё жить хочется. Полу вон тоже… повезло.

– А ни хрена. Я и не боюсь. Я над ним спьяну не куражился.

– Ага. Ты это трезвым делал.

– Я шутил. А что он дурак, тупарь краснорожий и шуток не понимает…

– Ну да, – кивает Грег. – Это когда он из душа шёл, а ты его лицом в навоз тыкал, ты, значит, шутил?

– Он на душе повихнутый был, – хохочет Пол. – Это ж смехота! До вечера его проманежишь, чтоб время впритык вышло, и отпустишь… Так он бегом бежал до душевой. Не пожрёт, лишь бы в душ попасть.

– А ты его от самой двери заворачиваешь.

– А что? – ухмыляется Пол. – Темно уже, и где раб должен быть? То-то!

И снова дружный гогот. А ведь он и раньше слышал, и слушал такие рассказы. О тупых неблагодарных рабах. Но теперь…

…– О чём задумался, Фредди?

– Тебя жду, – ответил он сразу.

Улыбающийся Джонатан уселся напротив и, сохраняя на лице выражение полного довольства жизнью, встревоженно спросил:

– Ты что, Фредди?

– В паскудную компанию вчера попал, – буркнул Фредди и нехотя пояснил: – Надзиратели. Гнусняк к гнусняку. Пьян что ли был, что так вляпался. Ладно. Мы идём?

– Сейчас кофе выпью и пойдём.

Фредди повертел свою чашку.

– Понимаешь, Джонни, там были двое… Мне о них ещё Эркин рассказывал.

– Понятно, – кивнул Джонатан. – Рассказы про тупую двуногую скотину, так?

– Да.

– Всё это – дело прошлое, Фредди. Хорошо, конечно, что Эркин с ними не столкнулся.

– Эт-то да, пришлось бы выкупать парня.

– Вот именно. Я готов. Пошли.

– Пошли, – Фредди решительно отодвинул недопитую чашку и встал.

Они шли без спешки и задержек, мимоходом здороваясь со встречными. Вот и комендатура. И снова Фредди, как и тогда, как всегда при входе в «казённый дом», дёрнуло холодком по спине, когда проходил мимо часового. Мимолётно взглянув на Джонатана, понял, что и того тоже… дёргает. А вот и уже знакомый кабинет.

– Добрый день, капитан.

– Добрый день, Бредли, – улыбающийся Старцев встал из-за стола. – Здравствуйте, Трейси. Садитесь.

Усадил не у стенки, а у стола. И так ловко, что Фредди оказался не за спиной Джонатана, а рядом. Ловок. Фредди привычно держал каменную маску, но по быстрому смеющемуся взгляду русского понял: можно не играть. Вернее, не нужно. Чего этот и не знает, так догадывается, если