Дипломатия Второй мировой войны глазами американского посла в СССР Джорджа Кеннана - Джордж Кеннан

После того как в конце 1930-х годов выяснилось, что западные державы не собираются противостоять восточной экспансии Гитлера, Сталин смог разработать программу территориальной и политической экспансии, основанной во многом на опыте царизма, которая должна была бы обеспечить России защитную зону против нападения с Запада. Эта программа, указывал я, вдохновила заключение пакта о ненападении с Гитлером. Она же лежит в основе советских планов на первый послевоенный период. Если этого можно достичь путем сотрудничества с западными державами, тем лучше; если же нет, тогда для этой цели могут быть использованы другие средства.

Я также отметил, что, судя по успехам военных операций, Кремль располагает средствами для достижения своих целей, нравится это Западу или нет. Советские войска оккупируют почти все восточноевропейские регионы, когда война закончится.

В данных обстоятельствах, указывал я, не так уж важно, будут ли советские руководители насаждать коммунизм в странах, занятых советскими войсками. Для них важно получить власть как таковую, а форма этой власти может быть определена практическими соображениями. Для малых восточноевропейских стран, отмечал я в связи с этим, главной является не проблема коммунизма или капитализма сама по себе, а проблема выбора между реальной независимостью или прямой, или косвенной зависимостью от России.

Касаясь личности Сталина и его окружения, я выдвинул положение о том, что никто из этих людей не отождествляет свою политику и сотрудничество со странами Запада. Это те же люди, в свое время заключившие пакт о ненападении с Германией. Они были тогда враждебны США и Англии, и трудно поверить, чтобы их взгляды претерпели радикальные изменения. Для них международная жизнь имеет значение лишь постольку, поскольку она связана с безопасностью России или с ее внутренними проблемами.

Они едва ли имеют реальные представления о самой природе международной жизни и международных отношений. Поскольку принятие решений в Кремле окружено глубокой секретностью, лидеры Запада не могут узнать заранее о неблагоприятных в их отношении акциях, предпринятых какими-либо советниками Сталина, которые могут убедить его принять недружественное решение, исказив информацию о международных делах. Политики западных стран, подчеркивал я, даже не будут готовы выдвинуть какие-то возражения в подобном случае.

Я завершил это исследование некоторыми философскими соображениями по поводу того, как трудно для американцев по-настоящему постичь реалии русской жизни и особенности русского мышления. Эта задача не менее трудна, чем восхождение на горную вершину, она требует больших усилий, и осуществить ее способны немногие.

Свой очерк "Россия семь лет спустя" я передал на рассмотрение нашему послу, так как ему принадлежала прерогатива решать, следует ли посылать подобного рода материалы в Вашингтон. Я и по сей день не знаю, прочел ли он его полностью или частично или не прочел вообще. В Вашингтон он его действительно отправил, поскольку в дальнейшем отрывок из этого моего исследования воспроизводился в одном из томов нашей дипломатической переписки, изданной Госдепартаментом. Помню, как меня тогда разочаровало отсутствие реакции со стороны посла на мой очерк. Я понимаю, что он мог воздержаться от комментариев на этот документ из-за его политического содержания. Вместе с тем мне интересно было бы узнать его мнение о том, как написан этот очерк. Когда я закончил работу, у меня сложилось впечатление, что я достиг технических и стилистических успехов в странном искусстве сочинительства для самого себя. Но меня интересовал и взгляд со стороны.

Здесь, пожалуй, было бы уместно сказать пару слов о нашем после в Москве Аверелле Гарримане, человеке, безусловно заслуживавшем внимания. Я был его ближайшим помощником в гражданских делах, и за два года совместной работы, по крайней мере в профессиональном аспекте, имел больше возможностей изучить его, чем кто-либо другой.

В то время, я думаю, он не придавал особенно большого значения деятельности дипломатов как таковой, следуя в этом отношении примеру Рузвельта и Гопкинса. В военное время, с его точки зрения, гораздо большее значение имели военные кадры, и он, по крайней мере на первом этапе, советовался прежде всего именно с военными. За это посла трудно осудить, тем более что его военным советником являлся генерал Дин, человек скромный, умный и честный.

Но в остальном Гарриман смотрел на дипломатические дела в военное время почти как на роскошь и не интересовался социально-представительными функциями дипломатической службы. Для него важно было поставить усилия дипломатии на службу военным интересам Америки. Это был человек, преданный своему делу, весьма трудолюбивый и энергичный, способный работать по 18 часов в сутки. Личной жизни для него как будто не существовало. Он хотел знать все обо всем и требовал от меня в области моей работы не менее энциклопедических познаний, чем те, которыми обладал он сам. Гарриман не признавал обычного рутинного хода дипломатической работы, отдав распоряжение по какому-то вопросу, требовал его срочного исполнения. Я не раз думал о том, сколько хлопот, должно быть, я доставлял этому человеку, поскольку был постоянно занят разного рода философскими размышлениями и интересами, прямо не связанными с работой, а также любил перепоручать свои обязанности другим и приставал к послу с разными делами, которыми, как он считал, должен заниматься вовсе не я, а президент. Неудивительно, что он часто указывал мне на свое нежелание заниматься предложениями, о которых он не просил. Десятки раз, выходя от посла, я спрашивал себя: "Чем же мне все-таки нравится этот человек?"

Проблема состояла еще и в том, что, в отличие от меня, Гарриман был скорее не аналитиком, а деятелем. Он не проявлял особого интереса к аналитическим материалам и донесениям. Привыкший к большим делам, посол предпочитал общаться с вершителями людских судеб. Кажется, он считал (и не без некоторых оснований для страны, где власть была так персонифицирована), что в СССР он может узнать больше полезных вещей из беседы со Сталиным, чем мы все, изучая на протяжении месяцев советские публикации. Он сосредоточился на том, что и составляет главную функцию дипломатии - служить каналом хорошо отлаженной, четкой и гибкой связи между своим правительством и правительством другой страны. И с этими обязанностями он, надо сказать, справлялся прекрасно. Гарриман - выдающаяся фигура на московской дипломатической арене. Он никогда не пытался заслужить нашего расположения, но, как ни странно, ему это удавалось (по крайней мере, в отношении тех из нас, кто общался с ним постоянно). Он пользовался нашим уважением. И то же можно сказать обо всех, кто его знал. Как-то раз я спросил одну русскую знакомую, что думают о Гарримане ее соотечественники. Она ответила: "Они смотрят на него и думают: "Вот это мужчина!"