Повести - Исай Калашников

Зыков привалился спиной к сосне, покусывая травинку, спросил у Минькова:

— В тот вечер вы ни машин, ни мотоцикла не встречали? Постарайтесь вспомнить.

— Как будто нет, — неуверенно проговорил он. — Кажется, не видел. А может быть, и не заметил.. Состояние у меня было очень уж такое… Увидел записку Виктора — в глазах потемнело. Не помню, как и до больницы добежал.

— Тимофей должен был увидеть, — заметил Зыков. — Он-то был в нормальном состоянии.

— Не совсем, — возразил Миньков. — Я же говорил: мы с ним выпили. А если Тимохе попало — давай еще. Помню, до самой больницы уговаривал меня выпить.

— Водка у вас еще оставалась?

— У меня нет. Но у него, кажется, дома была бутылка. Что-то такое он говорил. Да, была. От больницы домой он двинулся больно уж резво.

— Тимофей о вас очень хорошо отзывается, — сказала Соня.

— Без меня он давно бы спился. Я, можно сказать, за уши оттащил его от этой штуки. — Миньков ногтем постучал по бутылке. — Сейчас он в одиночку уже не пьет.

— Да, он и сам говорил, — подтвердила Соня. — Сказал, что выпивает только с вами.

— Но в тот вечер он спешил к своей бутылке один, — напомнил Зыков.

— Я ему разрешил, — бросив озадаченный взгляд на Зыкова, сказал Миньков. — Мне не до него было. Я не хотел, чтобы Виктор встретился с Верой.

— Что плохого вы увидели в этой встрече?

— Нашли о чем спрашивать! — рассердилась Соня. — Бессовестный нахал этот Виктор. Ненавижу таких!

Миньков к этому ничего не добавил. По его лицу разливалась бледность, он то и дело тер ладонью лоб, бросал тоскливые взгляды по сторонам.

— Что-то, братцы, ко сну потянуло. — Зыков встал, помахал руками. — Пойду обозрею окрестности.

— Я тоже пойду, — сказал Миша, приглашая взглядом и Соню.

— А вы, Степан Васильевич? — спросила Соня.

— Я посижу тут. На лес насмотрелся. Во сне и то одни деревья снятся.

— Тогда и я с вами останусь, — решила Соня.

Пошли по знакомой уже тропе. Зыков шагал впереди, оставляя на земле заметные вмятины. Сухие сучья и ветви с треском ломались под его тяжелой поступью.

— Тебе бы зверей скрадывать, — пошутил Миша.

Зыков не отозвался на шутку, но сбавил шаг, пошел рядом, рукой отводя от лица ветви.

— Ну, как отдых? Доволен?

— Больше чем доволен. День начисто ухлопали.

Над тропой шумливой стайкой пролетели кедровки. Заметив людей, резко снизились, закружились, оглашая лес истошными криками, хлопаньем крыльев. На тропу откуда-то выскочил бурундучок, видимо, напуганный их криками, присел на задние лапки, стрельнул туда-сюда бусинками-глазами, отчаянно свистнул и скрылся под валежиной. Зыков посвистел, пытаясь подражать бурундучку, но обман не удался, зверек больше не показывался.

— Хитер, зверюга! А день, Миша, кажется, не такой уж и бесполезный.

— Пользы не вижу. Наоборот. Сплошная путаница получается. Кто-то нам лжет.

— Тебя это удивляет?

— Да нет! Но должны же мы кому-то верить! Я хочу еще раз поговорить с Дымовым.

Вышли к кустам смородины. Кедровки по-прежнему кружились над головой, надоедливо стрекотали. Зыков следил за мельтешением суетливых птиц, машинально срывал с веток ягоды, по одной кидал в рот.

— Дымова пока оставим в покое. Вернемся, ты, Миша, сходишь в больницу…

Снова в вершинах деревьев прошумел ветер, и лес словно бы вздохнул, встрепенулся, стряхивая глубокое забытье.

У огня складывал свои вещи Миньков. Он с беспокойством посматривал на Байкал. Сверкающая гладь его взрыхлилась. Ветер раскачивал ветви берез, и с них в воду роем бабочек летели листья.

— Послушайте, мне не хочется уходить отсюда, — сказала Соня, обращаясь к Мише и Зыкову.

— Нельзя больше оставаться. «Баргузин» зашевелился. — Миньков принялся скатывать брезент. — Я бы и сам… Поговорил вот с вами, и на душе легче стало. Хорошие вы люди…

XXVIII

А на самом деле этот день не принес Минькову душевного облегчения. Напротив, вконец измотал его. От водки или от нелегких разговоров разболелась голова, и боль с тупой неубывающей силой давила на виски. Больше всего ему хотелось сейчас остаться одному. Он уже не раз покаялся, что вызвался ехать. Хотелось угодить этой очкастой стрекотухе, ее сердечное участие располагало к ней. А эти двое, особенно Зыков, все меньше нравились ему. В Зыкове раздражало и розовое лицо здоровяка, и клетчатый, такой неуместный здесь, пиджак, обтягивающий борцовские плечи…

«Баргузин» взборонил море. Пока он был еще слабый, но его холодное дыхание становилось все ощутимее, волны набирали крутизну, замелькали беляки — пенные шапки. Лодка, вознесенная на вершину очередной волны, стремительно падала вниз, глухой удар сотрясал днище. В сердце закрадывался страх, казалось, от следующего удара днище лопнет и вода захлестнет лодку, утянет ее вниз, в темную бездну. И слезы пролить по нему будет некому, разве что Тимоха поплачет после выпитой поллитровки.

Подумал об этом и сердито сплюнул в наползавшую волну. Грошовые мыслишки. Надо крепче держать руль в руках и зорче всматриваться вперед. Только и всего…

Холодные брызги дробью били по дождевику, секли лицо. Прямо перед собой смотреть было трудно. Отвернуться — нельзя.

Трудно. Но править своей жизнью и того труднее. Сколько в ней было глупого, пустого, случайного. Вот и Виктор… Друг… Дружба обычно связывает людей в чем-то сходных, а они очень разные. И дружба их всегда была странной.

Началась она давно, в бабушкиной деревне. Еще до школы. Витька был крепким, задиристым парнишкой. Его, Степку, городского слабачка, он ни во что не ставил. Но вот пошли в школу. Ученье в ту пору давалось легко, все схватывал на лету и без усилий запоминал. Иное дело Виктор. Перебивался с двойки на тройку. В классе его задиристость исчезала, он выглядел линялым, а порой и смешным. Однажды было дано задание выучить стихотворение «Поет зима, аукает, мохнатый лес баюкает…». Рассказать стихотворение выпало Виктору. Он встал у доски, бойко начал: «Поет зима, аукает…» Дальше он ничего не помнил. Повторил строку снова. А он, Степка, забавы ради возьми да и подскажи первое, что пришло в голову. «Кукушечка кукукает…» Витька не задумываясь подхватил подсказку. «Поет зима, аукает, кукушечка кукукает…» Смеялся весь класс.

А ему Витька после уроков насовал подзатыльников и сказал: «Плакать не смей. Плакать будешь, когда лучше тебя учиться стану».

Пыхтел Витька над учебниками старательно. Получив хорошую оценку, весело подмигивал: «Видал?». А что «видал»? Оценка, добытая потом, зубрежкой — одно, полученная легко, играючи — совсем другое.