Повести - Исай Калашников

— Странная, Тимофей, штука — жизнь. Странная потому, что не всегда справедливая. Вера Михайловна была душевным, добрым человеком. Ее нет. А бездушный, злобный ненавистник — ее убийца — ходит по земле, пьет, ест, и кусок не застревает в его горле.

XXX

После чистого байкальского воздуха особенно ощутим и приторен был запах лекарств.

Миша сидел в комнате, откуда в последний раз ушла Вера Михайловна. В шкафу висел ее халат и накрахмаленная шапочка. На столе под стеклом лежал календарь, некоторые числа в нем были обведены чернилами. Помечены были и числа этого, рокового для нее месяца, и последующих до конца года. Для чего выделяла эти дни она? Возможно, что-то надо было сделать на работе, представить отчет, заказать лекарства, а может быть, кого-то поздравить с днем рождения. Человека нет, и дело его уже никто не доделает.

Напротив Миши на кушетке, обтянутой клеенкой, сидела Марийка, посматривала на него со смесью любопытства, уважения и боязни.

— В этой комнате после Веры Михайловны был кто-нибудь?

— Нет. Как Вера Михайловна замкнула, так и не отмыкали. Она замкнула и ключ мне подала. Еще сказала: до завтра, Марийка. — Глаза у девушки заблестели, губы скривились.

— Только давай без этого, — строго сказал Миша. — Без этого самого…

— Вспомню, реветь хочется. Но я не буду. Честное слово. Вера Михайловна никогда, бывало, слезинки не уронит. Все в себе носила.

— А ее что, обижали?

— Да нет! — с досадой запротестовала Марийка. — Кто такого человека обижать станет! Без обиды не по себе бывает. На меня вот иной раз смешливость наваливается — удержу нету. Смеюсь, а сама уже знаю — к слезам это. И верно…

— Тонкое наблюдение. Потом расскажешь подробнее. А вот Вера Михайловна… Ей часто бывало не по себе?

— Это мне не по себе бывает У Веры Михайловны по-другому было. Сколько раз видела, сядет за этот самый столик, подопрет руками щеки — глаза открытые, а, замечаю, ничего не видят. Скажешь что-нибудь, она спохватится, за дело примется. Или строгое что-то мне скажет, чтобы с глаз исчезла. Не хотела, чтобы ее такой видела.

— Степан Васильевич за ней приходил часто?

— Да нет. И когда приходил, Вере Михайловне, по-моему, это не нравилось.

— С чего ты взяла? — Миша вдруг спохватился, что говорит с девушкой на «ты», поправился: — С чего взяли? — Получилось неловко, но Марийка ничего не заметила.

— А вот с чего… Она бывала и веселой. Шутит, смеется, больных подбадривает. А придет он, сразу другой делается.

— Вы видели, как в тот вечер пришел Миньков в больницу?

— Я как раз в коридоре была, когда он зашел.

— Он пришел один?

— Конечно. Он всегда один приходил.

— До больницы он шел вместе с Тимофеем Павзиным. Вы не слышали за дверью их разговора?

— Не припомню. — Она задумалась. — Нет, не слышала. Я услышала, что кто-то вытирает ноги о решетку. Подумала: ну вот, бог дает еще одного больного. А зашел Степан Васильевич. И был он какой-то не такой. Не как всегда. Раньше шутил — когда за Тимоху замуж выйдешь? А тут и не поздоровался. Спрашивает: «Вера не ушла?» И попросил поторопить ее.

— В больнице в тот вечер были люди. Когда они выходили — могли встретиться с Миньковым?

— Что вы, они раньше были. Сначала отец девочки. Потом — те, что привезли больного с отравлением. Нет, это много раньше было. Мы уже все сделали, и Вера Михайловна домой собиралась, когда пришел Степан Васильевич.

— Он сам сюда заходил?

— Сюда он никогда не заходил. Вера Михайловна всем строго наказала: без ее ведома сюда никого из посторонних не пускать.

— Положим, Миньков не совсем посторонний.

— В больнице он — посторонний, — построжавшим голосом сказала Марийка. — И я говорила уже, что она любила посидеть одна, об чем-то подумать. А то и писала что-то. Тут уж не только кого-то другого, но и меня выпроваживала.

— Что же, интересно, она могла писать?

— Вот уж не знаю. Да ее тетрадь, наверное, и сейчас в столе лежит. Если желаете, посмотрим.

Он подергал ящик стола — заперто. Марийка пошарила в карманах халата Веры Михайловны, нашла ключи.

— Подожди, — сказал Миша. — Позови кого-нибудь в свидетели. Протокол надо составить.

Марийка привела одного из больных. В столе нашли толстую тетрадь в ледериновой обложке. На первой странице крупными буквами было тщательно выведено «ДНЕВНИК».

Марийка заглядывала в тетрадь через его плечо. Вдруг дыхание ее стало сбивчивым, она зашмыгала носом и, пряча лицо в ладонях, вышла.

Из дневниковых записей.

«Целый месяц Степана не было дома. Во время сезона охоты он всегда подолгу живет в заказнике. Я измучилась с домашней животиной. Запоздала, вовремя не накормила — визг, гогот на всю улицу. Не доглядела за одним поросенком, что-то такое съел, что ли, ночью издох. Ждала неприятного разговора со Степаном. Обычно он возвращается из тайги на себя не похожий, обросший, раздраженный конфликтами с браконьерами. А тут урон в хозяйстве… Ну, думаю, и будет же шуму.

Но шума не было. В этот раз он вернулся чем-то очень довольный, радостно-возбужденный. Убыль в свинячьем поголовье воспринял спокойно. Даже не упрекнул меня в нерадивости.

Какая-то радость распирала его. Все ждала — скажет. Не сказал…

Прихожу на обед, у нас Тимоха Павзин. Степан угощает его водкой. Увидев меня, Тимоха шапку в охапку и — за дверь. Давно заметила: стоит мне появиться дома — Тимоха мгновенно исчезает. В этот раз спрашиваю у Степана: что с ним?

— Я ему сказал, что ты не любишь, когда дома торчат посторонние. Если рассердишься, силой принудишь лечиться от пьянства. Имеешь на это право. — Смеется. — Иначе он тут дневать и ночевать будет.

Конечно же, я рассердилась. Зачем делать из меня пугало? Кроме того, мне Тимоху по-человечески жалко. Нет своего очага — пусть у чужого погреется.

Спорить со мной Степан не стал, глянул как-то так, будто знал что-то особое, моему уму непостижимое. И вообще, споров со мной он в последнее время избегает. Чуть наметилось несогласие — умолкает или переводит разговор на другое. А невысказанное, недосказанное растет, накапливается. Трудно…

Спрашиваю себя: почему вышла замуж за Степана? Была раздавлена, беспомощна, страшилась одиночества. Все это так. Но и о нем, о Степане, думала. Неприкаянный, себя потерявший. Одна головня и в печи не горит, две и в поле курятся. Курятся — да.

И хочется поговорить со Степаном честно, откровенно, открыто. А не получается.

На улице встретила Семена Григорьева. Жалуется на Степана. И меня жалеет — с кем ты связалась!