Расписание тревог - Евгений Николаевич Богданов

уже поздно, на столе уже громоздились баночки с вареньем и морожеными ягодами, домашнее печеньице, прянички и каралечки.

Капитолина Акимовна сдвинула с предриковского стола бумаги и разложила пирог с груздями. Поклонилась:

— Для вас старались, Сергей Иваныч!

— Как знали, что чайком нас попотчуете! — заговорили все разом. — Вот хорошо-то, подорожничков догадались испекчи! Кушайте на здоровьичко, товарищ Лешшов! Не стесняйтеся, моего отведайте! И моего! Это все наше рукоделье!

Лещов рассмеялся, сдаваясь.

— Ну что ж, отведаем!.. Зина! — сказал он в микрофон. — Что у тебя с чаем?

— Несу! — ответила в динамик Зина и вскоре появилась в дверях с самоваром.

Антиповна, сидевшая с краю, вскочила ей помогать. Зина от помощи отказалась:

— Сиди, тетенька!

Тем же путем она принесла второй самовар и, уходя, не удержалась от восхищенной улыбки:

— Ну вы и даете!

Капитолина Акимовна ей подмигнула — все шло так, как и было задумано.

— Дело, значит, у нас такое, Сергей Иваныч, — начала она. — Обращаемся с просьбой переименовать наш колхоз.

— Что ж, это ваше право.

— Право наше, а власть ваша! — вставила Марья Спиридоновна.

— Сейчас мы называемся «Просвет», — продолжала Капитолина Акимовна. — А что это обозначает — просвет? Щель! Вот, а мы идем широкой дорогой!

— В сторону коммунизьма, — подсказала старуха Шапошникова.

— Какое же вы предлагаете название? — кивнув, спросил Лещов.

— Имени Рудольфа Прокопьевича Кузнецова.

Лещов опешил:

— Это какой еще Кузнецов?!

— Наш военный председатель! Вы его не захватили, вы тогда еще малой были.

— До пятьдесят пятого года робил!

— С сорок третьего и до пятьдесят пятого!

— Посчитай, двенадцать лет!

— Постойте… Это который, это который недавно?..

— Ну! Он самый!

— Так ведь он… того? — Лещов щелкнул себя по кадыку.

— Да вы чо?! — Бабы зароптали: — Сроду не пировал! Не водилось за им этого! Кто это такое наплел?!

— Я его сам в магазине видел! Руки трясутся, небритый, нестриженый! Это ведь который парикмахер бывший? Тупейный художник? — позволил себе пошутить Лещов.

— Не тупей некоторых! — обрезала Марья Спиридоновна. — А что руки тряслись, дак у кого хошь затрясутся. Ведь он как есть наскрозь раненный, полны груди железа! Сколько, Капа, тридцать ли, сорок ли осколков у него было?

— После войны двенадцать вынули, — сказала Капитолина Акимовна. — Это я хорошо помню.

— Двенадцать-ту после войны! А сколько в госпитале выташшили! Ково говорить! Я и теи, и этии видала! Оне у него в тряпочке были завернуты! В шкатулочке лежали! Шкатулочка така ракушешна! И счас, поди, целая! Она у тебя, Капа, шкатулочка-то?

— Погодите, погодите, — Лещов вскинул руку. — Давайте по порядку.

— Давайте!

— Он кто был, ваш Кузнецов? Герой Союза?

— Нет.

— Герой Труда?

— Нет.

— Ну, может быть, при нем колхоз миллионером стал?

— Какое там миллионером!

— Голодовали как, не приведи господи! Ни одежонки, ни обужонки!

— Тогда я вас не понимаю, товарищи.

— Понятие тут простое, — опять взяла бразды Капитолина Акимовна. — Фронт кормили? И кормили и одевали. После войны какая разруха была — выдюжили? Выдюжили и сами выжили. Детей сохранили всех до единого, а мерло-то их сколь по деревням, ой-ё-ёченьки! Заслуги Рудольфа Прокопьевича вне всякой критики.

— Так! Так! — закивали бабы.

— …Сколь у нас председателей переменилось, мы со счету соскочили! Среди нас только, которые тут сидим, трои в председателях перебывали. Я год руководила. Надежда Ивановна год ли, два ли…

— Год, — сказала Надежда Ивановна.

— …Антиповна какое-то время была…

— Была полгода, — подтвердила Антиповна. — Нинка Серкова! Ведь и ты председательствовала? Чо не сознаешься?

— И я председательствовала, — улыбнулась сухонькая старушка, в молодости Нинка Серкова, — но я маленько, три месяца и четыре денечка, пока за потраву не сняли.

— …вот, — закончила мысль Капитолина Акимовна, — а лучше Рудольфа Прокопьевича председателя не бывало.

— А времечко-то, времечко-то было! — снова загомонили бабы. — Вспомнить знобко! Инвентарю-то нету, коней-то нету, семян-то нету! А уж на что Прокопьевич обходительный был, деликатный! «Сопля» сказать стеснялся! Красавец-то экой с фронту пришел! Кудрявый… Усики шшоточкой! Пошутить любил. Ага, намаемся за день-то, наломаемся, а он что-нибудь сказанёт и опять мы вперед, смехом да плясом! Соберет в конторе: ну, дескать, девчата, давайте песни играть! Голос у него был вьюшшийся, на самых верхах строчку вел! Сам-от, бывало, на балалаечке, а Верка вон Панферова на гармошке. Ох, уж и попели при ем!

Лещов подвел черту:

— Все это очень интересно, товарищи, но не уверен, что все это может служить основанием для переименовки колхоза.

Бабы зашумели. Так хорошо, дружелюбно начатая встреча обертывалась ничем.

— Какое еще надо основание! Такая наша воля, и весь сказ! Мы так порешили!

— «Порешили»… — Лещов пересчитал их взглядом. — А решенье общего собрания у вас есть?.

— Будет! — ответили ему хором.

— В общем, так. Присылайте ваше ходатайство и протокол общего собрания. А теперь извините. — Лещов встал, хотел попрощаться с каждой за руку, но ограничился общим приветом. — Только этого мне не хватало, — пробормотал он, машинально надкусывая пряник. — Вот так история.

2

Собственно, история началась не сейчас и не здесь, а на Северо-Западном фронте осенью 1942 года в минуту временного затишья.

Немецкий солдат (предположим, Шмидт) произвел слепой, наугад, выстрел. Осколками его мины был тяжело ранен боец хозвзвода Кузнецов Рудольф Прокопьевич и сражен наповал тихоходный трофейный мерин по кличке Пуля. Бывший (предположим, сапожник) Шмидт ничего не имел лично против бывшего дамского мастера, салонного парикмахера Кузнецова, тем более против мерина-соотечественника, В свою очередь Кузнецов вообще не предполагал, что существует некий немецкий однофамилец, однако эхо посланной Шмидтом мины преследовало его всю жизнь и настигло спустя, почитай, четыре десятилетия. Гуляя во дворе больницы, состарившийся, сильно высохший, Кузнецов внезапно услышал знакомый нарастающий вой, и тотчас удар бросил его на землю. Последний, не извлеченный из его тела осколок остановил сердце.

Последний из тридцати шести.

Не крупней конопляного семечка.

В здешние места ленинградец Кузнецов попал летом сорок третьего года. По тем временам ему неслыханно повезло — в госпитале его разыскало письмо жены, эвакуированной в Зауралье. Саша писала, что живет в деревне Красная у хорошей женщины, молодой бездетной вдовы Капы Лушниковой, что климат тут здоровый, сухой, очень полезный для ее легких, а воздух такой, что хоть на хлеб мажь.

Когда счастливый Кузнецов дочитывал эти строки, Саша готовилась в последний путь. Она лежала в нетопленой пустой избе, на лавке, в мужской ушанке, в телогрейке, запоясанной обрывком веревочки, в латаных чёсанках. Умирала с легкой душой, радуясь, что не успела нарожать детей, стало быть, никого не осиротит, кроме Рудика, но он еще так молод, еще устроит свою судьбу, будет ему из кого выбирать после войны.

Кузнецов приехал в Красную через месяц.

Встретили как водится; отвели на кладбище. Кузнецов просидел там до утра.