Сезанн. Жизнь - Алекс Данчев

«Старуху с четками» (цв. ил. 61) показывали часто: во время ретроспективы 1907 года, на первой выставке постимпрессионистов в Лондоне в 1910–1911 годах и на знаменитой Арсенальной выставке в Нью-Йорке в 1913 году, для которой ее предоставил парижский маршан Эжен Дрюэ, собиравшийся выручить за нее 48 600 долларов – это определенно была самая высокая цена за выставленную там работу. Картины Сезанна на Арсенальной выставке признали «сложными» – слишком сложными для большинства посетителей; но говорят также, что президент Теодор Рузвельт некоторое время спокойно рассматривал именно этот холст.

«Отныне, что бы ни случилось, – сказал Флобер незадолго до начала Франко-прусской войны, – нам не поумнеть». Объявление войны Францией вскоре подтвердило его правоту. Основные силы французской армии были вынуждены капитулировать при Седане в сентябре 1870 года; император попал в плен. Другая французская армия сдалась в Меце всего через несколько недель. Париж оказался в жестокой четырехмесячной осаде. Продовольствия не хватало. Начали исчезать кошки; мясники торговали собачьими головами; семья Филиппа Солари радовалась крысиному пирогу{435}. В марте 1871 года Франция приняла унизительные условия мира, по которым уступала Эльзас и значительную часть Лотарингии, а также выплачивала контрибуцию в пять миллиардов франков. Германская оккупация длилась, пока контрибуцию не выплатили. В Париже поднималась волна протестов против тех, кто привел страну к краху. Повстанцы Монмартра отказались сдать оружие французским силам; они захватили и повесили двух командовавших войсками генералов. Всем соединениям Национальной гвардии было приказано отступить. В марте пустовавшее место занял центральный комитет, называвший себя Коммуной в подражание якобинской ассамблее 1793 года. Так началась краткая и кровавая история Парижской коммуны. В мае французская армия отвоевала город, улицу за улицей, в ходе недельных ожесточенных боев. Ни одна из сторон не знала пощады. Коммунары расстреливали заложников, в число которых попал и архиепископ Парижа. Войска расправлялись со всеми, кто стоял на пути. После разгрома Коммуны убитых было больше, чем в результате террора в годы Французской революции.

Два десятилетия спустя Воллар спросил Сезанна, что тот делал во время войны. Он ответил: «Что делал, месье Воллар? Во время войны я много работал sur le motif в Эстаке». Сезанн был уклонистом. Он стремился укрыться от власти – гражданской и отцовской.

Для него началась тайная жизнь. Он жил с женщиной.

6. La Boule

Ее звали Ортанс Фике. Их встреча произошла в Париже в 1869 году, когда Сезанну было тридцать, а ей едва исполнилось девятнадцать. Через год они уже жили вместе. В 1872 году у них родился сын, при крещении получивший имя Поль. Сезанн признал отцовство – так же, как некогда его отец. Он оберегал маленького Поля как зеницу ока. И души не чаял в сыне. «Поль – моя жемчужина»{436}, – говорил художник. После волнующей встречи и счастливого, а может, и неожиданного сближения его чувства к Ортанс стали более сложными. Так уж вышло, что их совместная жизнь началась с испытания терпением: в тесной парижской квартирке они учились уживаться и растили Поля. Долго выдержать такое напряжение было невозможно. Подобие гармонии длилось около года – в Овере в 1873‑м, где они жили по соседству с семейством Писсарро. Дальнейшее оказалось более хрупким. Длительные разлуки были в порядке вещей и зависели от сезонных переездов Сезанна то в Париж, то в Экс.

Даже находясь в одном месте, они не всегда жили под одной крышей. Появиться в Жа-де-Буффане Ортанс не могла ни под каким видом. Их общение было сдержанным и насыщенным одновременно. За двадцать лет Сезанн написал маслом не меньше двадцати четырех портретов Ортанс. Она долго продолжала позировать ему и после того, как они перестали постоянно жить вместе. Жена-натурщица – это удобно, но, учитывая обстоятельства, за регулярным позированием могло быть нечто большее: оба воспринимали процесс как обет верности. Ни к кому больше он не был так внимателен, когда держал в руке кисть, – разве что к собственной персоне. Ортанс обрела бессмертие. Но при этом была лишена права голоса: натурщиц не принято слушать – на них смотрят. Однако она была не просто безмолвным предметом или изменчивым сочетанием красочных пятен. Зримо или незримо, она оставалась данностью. Ее место не занял никто.

Сначала их отношения были тайными, затем несколько дистанцированными: никто из них не стремился вести общее хозяйство. Многие годы об огласке не могло быть и речи. Сезанн приложил немало усилий, чтобы скрыть положение вещей от отца, опасаясь родительского гнева и перспективы лишиться наследства. Это может показаться странным, но открыто признать связь с Ортанс и официально усыновить Поля получилось только в 1886 году, когда они наконец поженились. То есть Сезанну уже перевалило за сорок, а у него все еще была тайная – или «полутайная» – семья, которую он берег от посторонних глаз и прятал от папочки. Друзья были в курсе ситуации, знала и мать; у отца тоже неизбежно возникли подозрения. «Похоже, у меня есть внучата в Париже, – говорил он, – надо будет как-нибудь их навестить!»{437}

Через полгода после свадьбы отец Сезанна скончался. Это роднит художника с неназванным героем рассказа Сэмюэла Беккета «Первая любовь»: «Моя женитьба, уж не знаю, правильно или нет, ассоциируется у меня во времени со смертью моего отца. Вполне возможно, что между двумя этими событиями и другие связи существуют, на других уровнях. Я достаточно намучился вот таким вот образом, пытаясь сказать то, что, как мне кажется, я знаю»{438}. Год 1886‑й связан для Сезанна с официальными церемониями и бумагами.

Мари Ортанс Фике (1850–1922) родилась 22 апреля 1850 года в деревне Салиньи, близ Безансона, в департаменте Юра́. Она была старшей дочерью фермера Клода Антуана Фике (1807–1889) и Мари Катрин Депре (или Депрей; 1821–1867), отец которой был кузнецом. В конце 1850‑х – начале 1860‑х годов Фике перебрались в Париж в поисках лучшей жизни. Парижская жизнь оказалась ничуть не легче прежней. Совсем юной умерла сестра Ортанс Эжени, а затем и ее мать – 23 июля 1867 года; Ортанс было семнадцать. Отец вернулся в Юра, где его ждали оставшиеся от жены тридцать девять акров виноградника. Ортанс осталась одна. Как она сводила концы с концами, не вполне ясно. Говорят – работала швеей. Она шила платья на заказ и даже после встречи с Сезанном окончательно ремесло не бросила{439}. По другой версии, она работала в переплетной мастерской брошюровщицей{440}. Не исключено, что так и было, но «подсказать» гипотезу мог графический портрет, выполненный Сезанном, – эффектная и непривычно укрупненная композиция, которую Воллар выбрал в качестве иллюстрации на титульном листе своей книги о художнике, опубликованной в 1914 году. И сам назвал рисунок «Швея». Ортанс, судя по всему, поглощена рукоделием, но ни иглы, ни нити не видно, и трудно понять, что она делает, потому что средоточие действия, центр рисунка, остается дерзостно пустым. В интерьере видна спинка кровати, комод или стол с характерным ящиком и стопка книг{441}.

Говорят, что иногда она подрабатывала в качестве натурщицы{442}. Если так, то это вполне естественно. За шитье платили мало; позирование помогало сводить концы с концами. Не прикрывалось ли этим иное занятие, ассоциации с которым напрашиваются, сказать невозможно, но особой свободного нрава Ортанс не слыла. Никаких слухов о ее прошлом до нас не дошло, хотя подобное положение молодой девушки могло навести на любые мысли. В семье Сезанна с распростертыми объятиями ее не встретили и дали прозвище La Reine Hortense (Королева Гортензия), но попрекали скорее за меркантилизм и вульгарность, нежели за распущенность: ее подозревали в желании прибрать к рукам его состояние. Грубо говоря, семейство сочло ее алчной, со всеми вытекающими последствиями. Позирование и нравы полусвета волновали их в последнюю очередь. Как вспоминал правнук художника Филипп Сезанн, предполагалось, что «у Ортанс уже были приключения», а учитывая ее образ жизни, более подозрительно выглядело бы их отсутствие. Сезанн и сам признался по секрету Золя, что в 1878 году в Париже у Ортанс «случилась небольшая история». «Я не доверю это бумаге, но расскажу по возвращении, хотя, впрочем, в этом нет ничего особенного»{443}. Что это за «история», так и не ясно, но он, похоже, не слишком обеспокоился. Других подобных «неосторожностей» замечено не было.

Учитывая предшествующий опыт Ортанс, понятна проявившаяся в ней тяга к хорошей жизни. «Моя жена любит только Швейцарию и лимонад», – полушутя говорил Сезанн. Список можно было бы продолжить. Главными интересами возлюбленной Вольтера мадам дю Шатле считались книги, бриллианты, алгебра, астрономия и нижнее белье – все это Вольтер весьма ценил. Ортанс тоже не возражала против бриллиантов и белья, но у нее были другие приоритеты. Она любила поговорить – причем не о живописи. Ей нравилось одеваться по последней моде. Нравилось путешествовать. А с возрастом, разбогатев, она пристрастилась к игре. За столами в казино Монте-Карло, и не только там, она играла в карты и рулетку. Дома раскладывала пасьянс{444}.