Смех людоеда - Пьер Пежю

Мой затылок трется о шероховатые складки известняка. Меня душат руки «Людоеда». Твердые и прямые слова Господина К. превращают меня в таракана. Я машу черными лапками, а вокруг нас, в опустевшем парке, мои статуи словно растут в темноте.

В течение двух часов Кунц выдавал мне обрывки жизни Клары. Десяти лет ее жизни, которую я теперь, в свою очередь, стараюсь себе представить…

Все случилось как будто вчера. Помню, как мы спешно добирались до больницы. Лил дождь. Помню красные от крови полотенца. Клара знала, что подпольный аборт оказался неудачным. А врачи и медсестры отделения неотложной помощи свою заботу приправили изрядной дозой унижения. Вот так это происходило в те времена. На следующий день Клара сбежала, не дожидаясь возможного выскабливания. Она поселилась в убогой гостинице около Северного вокзала и три дня оттуда не выходила. Лежала, прислушиваясь к ноющей ране в животе, зажав руки между ног, даже не зная, вынашивает ли еще в себе жизнь. Затерявшаяся между телом и декором, испытывающая омерзение к собственным внутренностям.

На третий день она собралась с силами и отправилась к Кунцу. Попросту сообщила ему, что ждала от него ребенка, что сделала все возможное для того, чтобы не… ну то есть для… что она справилась сама… Кунц сел рядом с ней. Просунул руку под шаль, в которую она куталась, и с бесконечной нежностью погладил загадочный живот. Потом, оставив уснувшую руку там, в тепле, посмотрел Кларе в глаза, погрузился в их синеву, и непонятно было, о чем он думает. Наконец улыбнулся. Огромной и мужественной улыбкой, которая словно выросла шире лица, протянулась за окно, затерялась среди облаков. А когда он встал, Клара впервые увидела, каким быстрым и решительным он умел быть. Он отдал какие-то распоряжения Диотиме, и через час в доме был врач, его друг. Кунц совершенно преобразился.

До сих пор Клара была его молоденькой подружкой, чью свободу и причуды он уважал, девушкой, которая то и дело исчезала и появлялась вновь, внезапно срывалась с места, чтобы наведаться в Кельштайн или куда-нибудь еще, а потом снова жила в его доме. Но с той минуты, как Клара объявила ему о своей беременности, Кунц взял над ней неумолимую власть, и та чудесным образом подчинилась. Он стал на удивление предупредительным, всегда был к ее услугам, но в том, что касалось здоровья, удобств и душевного равновесия Клары, был непреклонен.

Клара ела то, что готовила Диотима по своим рецептам: в ее стране считалось, что от такой еды у женщины после родов прибывает молоко. Подобно неисправимым пьяницам, на некоторое время убедившим себя, что им нравится только чистая вода, или помешанным шахматистам, ненадолго уверовавшим, будто они могут жить без доски и фигур, Клара с горечью пыталась отказаться от наполнявших ее тревоги и свободы. Она выходила на прогулки, часто с Диотимой, фотографировала какие-нибудь безобидные мелочи, рано возвращалась домой, глотала без разбору книги Кунца и ждала. Кунц теперь реже звал к себе учеников и больше времени проводил с ней.

Родилась девочка. Кунц признал ее, дал ей свое имя. Это он предложил назвать ее Арианой, и Клара согласилась.

— Мне нравится, и я думаю, папе тоже понравится…

Кунц почувствовал, что она согласилась бы на любое имя. Стало быть — Ариана!

Почти два года Клара играла роль молодой матери, и Диотима даже иногда улавливала, поглядывая на нее, порывы искренней радости и подлинно материнских чувств.

Однажды утром, когда малышка Ариана прыгала на коленях у Диотимы, которая надышаться на нее не могла, а Кунц молча читал газету, Клара внезапно появилась в тесной кухне. Рефлекс зверя, встревоженного угрожающим треском. Очень бледная, тоненькая, вся в черном, она прислонилась к гудевшему в тишине холодильнику и ясным, звонким голосом произнесла:

— Мне надо уехать. Я уеду. Вам хорошо вместе. А я задыхаюсь. Диотима заботится об Ариане лучше, чем я. Мне надо отсюда выбраться, оторваться от всего этого. Понимаете вы? Ты понимаешь? Уехать…

Кунц медленно опустил газету и, прищурившись, сжав губы, посмотрел на нее. Диотима подхватила девочку на руки и унесла.

— Макс, ты же знаешь, ты меня знаешь, — продолжала Клара. — Иногда этот заброшенный сад держит меня в заточении крепче, чем розовые кусты, обступившие мою мать, караулят ее.

Клара уже давно не была в Германии, но знала, что душевное здоровье ее матери расстроилось еще больше, и отец почти не ходит к больным.

Клара сказала Кунцу, что ее сумка сложена уже не первый день. Немного белья, две первые подаренные Кунцем книги, два фотоаппарата и портреты Арианы в младенчестве. Ни одна черточка в лице Кунца не дрогнула.

Он подошел к Кларе, обхватил ее за талию.

— Уезжай скорее, Клара, теперь не медли. Ты знаешь, что я позабочусь об Ариане. Не забывай ее. Мы часто будем говорить о тебе. Возвращайся, когда захочешь. Ты прекрасно держалась. Я давно приготовился к твоему отъезду. Я ждал этой минуты. Она настала. Вот и все! Думаю, ты уже знаешь, куда собираешься уехать? Поцелуй меня. Поцелуй Ариану. Поцелуй нас — и уходи скорее.

После ухода Клары Кунц еще долго стоял в кухне, глядя на спутанную листву, сквозь которую сочился тоскливый свет.

— Признаюсь, — скажет мне еще Макс Кунц, — я отчасти предполагал, что она отправится к вам, Марло. Но меня это не интересовало. Я перестал об этом думать.

На самом деле Клара толком не знала, куда едет. После рождения Арианы отец прислал ей крупную сумму денег. Сначала она беспорядочно покаталась по Европе. Потом вернулась в Германию, кое-что проверить. Города и деревни. Заново покрашенные декорации. Тонкий слой Америки, положенный на фольклор и постоянное стремление к пользе, правильности и забвению. Некоторое время она прожила в Голландии, потом, поддавшись внезапному желанию, охватившему ее у витрины туристического агентства, купила билет со скидкой и улетела в Соединенные Штаты.

В Нью-Йорке она познакомилась с Вейном. Он то часами молчал, то разражался долгими бессвязными и яростными тирадами, без умолку говорил про Вьетнам, где провел три года. У него, потерянного, пьяного, накачанного наркотиками, война сочилась из всех пор. Он большей частью сидел или лежал, и его солдатские мускулы заплыли жиром. Его не отпускали кошмары, и он просыпался, визжа, как свинья, которую собираются резать.

Клара оставалась с ним из-за этих ночных криков и этих страшных видений. Она не старалась его успокоить, поддержать. Напротив. Она и пальцем не шевелила, когда Вейн, сидя на подоконнике, обкурившийся в хлам, смотрел в пустоту и веселился, увидев проезжающую мимо «Скорую помощь» или полицейский фургон. Она тоже курила марихуану, но в этой обветшалой квартире, которую делила с Вейном, она оставалась не для того — она ждала минуты, когда Вейн, отупевший от наркотиков, оглушенный дешевым виски и измученный бездельем, крепко уснет. Тогда Клара наставляла на него фотоаппарат. Она подстерегала первый кошмар, который не заставлял себя ждать, потом следующий. Молодой ветеран вопил. Она ничего не понимала. Она садилась на него верхом. Он был слишком слаб для того, чтобы ее сбросить, и теперь она расстреливала его в упор. Лицо проигравшего. Непомерно расширенные глаза. Закрытые глаза. Клара наводила свой аппарат на побежденного солдата. Снимок за снимком. Она становилась врагом-призраком, десантником, вынырнувшим из непролазных зарослей. Она ловила оскал страха, испуганный взгляд. А на рассвете, когда ее фотографии плавали в проявителе, у нее колотилось сердце. Дрожь чистейшего разочарования.

Через Вейна Клара познакомилась с другими проигравшими войну солдатами. «Мы не побежденные, — упирались они. — Нас никто не победил, и никто нас не победит! Это блядские политики и дерьмовые пацифисты проигрывают войны, понимаешь, а не те, кто идет на эту блядскую войну, понимаешь…» Но когда Клара сухо приказывала закрыть глаза или раскрыть пошире, они слушались ее, как большие младенцы. Они исполняли приказы, лежа, как собаки, или стоя на фоне кирпичной стены. Но с ними было покончено, они были приговорены, убиты чем-то более изощренным, чем смерть.

Вот так и случилось, что немочка из Кельштайна, так давно занимавшаяся фотографией, опубликовала более страшные фотографии войны, чем многие американские фотографы. Она была настроена решительно. Сама ни перед кем не робела, но на других производила впечатление. Она тенью проскальзывала куда угодно. У нее были способности к языкам. Она умела показать свои фотографии, продать их, опубликовать, обратить на себя внимание.

Перед тем как отправиться в новые странствия, она несколько раз приезжала во Францию, к Ариане и Кунцу, которые ни о чем ее не спрашивали.

К тому времени, как мы с Кунцем поднялись, у нас все тело затекло. Я машинально провожу ладонью по поверхности обтесанного камня, полированного идола. Мы молчим. Прохаживаемся среди скульптур.