Смех людоеда - Пьер Пежю

Я иду работать дальше над монументальной группой из трех неразделимых персонажей, я назвал ее «Смех людоеда». В глыбе, покрытой складками, словно кора или слоновья кожа, угадывается тело осевшего, припавшего к земле могучего существа, словно бы прижимающего к животу две детские фигурки с гладкими, неглядящими и молчащими лицами. Кажется, будто изборожденный рытвинами камень поглощает и уничтожает отполированный. А теперь я прорубаю в бесформенном зернистом черепе, возвышающемся над детскими головками, трещину безумного смеха. Щель еще недостаточно выдолблена, недостаточно широка и глубока. Я вгрызаюсь инструментами в глубины породы. В душевные и утробные глубины. Чудовище должно хохотать так сильно, так глубоко, так долго, чтобы камень раскололся!

Вот над этим людоедским смехом я и тружусь, над этим ненасытным голодом и этой жестокостью. Чем глубже вхожу в камень, тем громче он смеется! Чем ожесточеннее на него нападаю, тем больше он насмехается над ранами, которые я ему наношу. Я не справляюсь с этой скульптурой. Она сама меня поглощает, душит меня…

Призрак Клары, затаившийся в темном углу мастерской, смотрит, как я выбиваюсь из сил. Равнодушная тень, старающаяся притвориться незаконченной статуей. Потому что «Смех людоеда» — очень старая сказка, я уже и не знаю, Клара ли мне рассказала ее в Кельштайне, или мне самому пригрезилась история об уснувшем чудовище, задушенных детях и прекрасной девушке, которая, сидя у источника, начала ужасным образом стареть оттого, что разглядела сквозь свой кристалл тайну жизни.

Призрак Клары наблюдает без малейшей улыбки, как я бью по негодующему камню.

Я явственно слышу странный треск, слишком высокий звук, ничего хорошего не предвещающий. Я понимаю, что камень пошел трещинами, трещины ветвятся, скоро он расколется, разломится. Но мои руки охвачены яростным желанием с этим покончить. Я еще больше расширяю и углубляю разинутую пасть глупости. Я предельно жесток, потому что эта глупость — моя собственная.

Из окаменевшего родника, у которого сидит призрак Клары, течет тонкая струйка времени, тонкая струйка гипсовой пыли. Все, хватит!

Должно быть, Клара, от которой десять лет не было никаких вестей, не могла не появиться снова. В последний раз, когда я ее видел, в тот страшный дождливый день, это была истекающая кровью зверушка. Потом, в больнице, — ее умиротворенное лицо, залеченная рана, внезапное желание остаться одной. А назавтра — бесследное исчезновение. Несколько дней спустя я получил от нее безмятежное письмо, оно притворялось прощальным, но в нем несколько раз повторялось слово «загадка». К письму Клара приложила сделанную в Париже фотографию: двое детей, распластавшись, лежат в сточной канавке, уткнувшись лицом в тротуар, безнадежно тянутся руками к чему-то в глубине зияющего черного люка, словно пытаются выловить оттуда мяч или шарики. Десять лет спустя Клара снова объявилась с фотографиями — фотографиями, которые я увидел случайно, в доме Доддса, и не знаю, было ли это колдовством или недоброй иронией!

Как-то днем, когда работать было невозможно из-за дождя и недостатка света, я решил навестить Фила. Двери нараспашку, на столе гора посуды, остатки еды, бутылки и погасший огонь. Дом, притворившийся пустым. За окнами — завеса дождя и липкий, застоявшийся туман. Я покричал. Постучал по бутылкам ножом. На верхней площадке лестницы появилась сонная растрепанная девица. Совсем молоденькая и совершенно заспанная. Должно быть, очередная «цыпочка». Босая, с голыми ляжками, в старом свитере Доддса. Цыпочка дала мне понять, что Фила в доме нет, но он где-то поблизости.

Я и самом деле нашел его на огромном лугу, где он расставил свои творения. Насквозь промокший, очень возбужденный, шапка сползает с головы, как осьминог, во рту раскисший желтый окурок, жует его и носится под проливным дождем между недавно обтесанными глыбами, что-то вымеряя рулеткой. Ругается, ворчит, мечется, потом резко останавливается.

— Я ищу идеальное расстояние! Это каменная группа! Десять сантиметров лишних — и камни разбрелись. Десяти сантиметров недостает — и это становится похоже на гнусный заговор! Надо найти верное расстояние с учетом их размеров, изгибов, их чертова внутреннего монолога, их задних мыслей. Сложно, Поль! Очень сложно!

Я решил, что лучше оставить его кипеть и громыхать под ливнем, а сам вернулся в дом. Сейчас разложу огонь, хотя бы для того, чтобы согреть уснувшую в кресле девицу.

Когда поленья, потрескивая, занялись и разгорелись, я плюхнулся в другое кресло и стал ждать Доддса.

Вот тогда-то, рассеянно листая подобранные с пола журналы, я и увидел лицо Клары! Маленькая черно-белая фотография в недавнем номере «Paris-Match». Под рубрикой «Матч жизни» или «Жизнь людей».

Не могу оторваться от этой черной головы, умного, насмешливого и серьезного лица. Так, значит, призрак из моей мастерской не оставил меня в покое! Он невидимо следовал за мной по петляющей дороге Веркора. Снимок очень маленький, плохой, и взгляд светлых Клариных глаз на нем кажется пустым, отсутствующим. Читаю статью:

«Молодая француженка-фотограф, Клара Лафонтен, стала героиней номера американского журнала „Newsweek“ после состоявшейся только что в Нью-Йорке выставки ее впечатляющих снимков ветеранов вьетнамской войны. Лица даны крупным планом. Клара просила этих людей, хранящих глубоко в себе память о страданиях, смерти и поражении, крепко-крепко закрывать или широко раскрывать глаза. Ряды снимков превращаются в страшный прерывистый фильм. Ужас и отвращение словно написаны на поверхности кожи, залегли в складках, порах, морщинах, шрамах. Сквозь плоть, ставшую прозрачной, смутно видится правда войны, кошмар, который довелось пережить этим людям и о котором они не могут рассказать».

Статья проиллюстрирована несколькими фотографиями. Плоть еще молодых лиц выступает за рамки кадра. Вялые сморщенные веки, кажется, тщетно стараются удержать хлынувшие потоком мучительные видения. На следующем снимке тот же человек непомерно распахнул глаза, зрачки расширены, сосуды полопались. Открытые глаза, закрытые глаза. Жестокий ток струится в этих взглядах, жестокая сила выскребает их до костей, опустошает, превращая глазницы в пыльные иллюминаторы вертолета, затерянного в горящих джунглях.

За влажной мякотью губ угадываются стучащие зубы. Угадываются ловушки, заостренные колья, пытки. Крупным планом — воспаленная плоть бывших солдат. Несомненно, Кларе Лафонтен, которую «Paris-Match» почему-то представляет француженкой, удалось поймать ужас, который и сейчас, семь лет спустя, сохранился в неприкосновенности. Для этих молодых парней, которых кельштайнская девушка в черном выследила в самых глухих закоулках Америки, ничто еще не закончилось.

Некоторое время сижу оглушенный. Как можно разумным способом объяснить то обстоятельство, что из сотен валявшихся на полу статей я безошибочно выхватил эту? У меня ведь был выбор. У меня, укрывшегося в крепости Веркора, вдали от сражений, была полная возможность проскочить на бешеной скорости кучу репортажей: изувеченные тела палестинских детей, женщин и стариков, убитых христианскими частями в двух лагерях беженцев в Ливане… Сотни польских забастовщиков, арестованных, раненых и убитых армией, только что объявившей о «военном положении»… И прекрасное лицо Роми Шнайдер, проигравшей невидимую войну, которую она вела в одиночку против отчаяния при помощи алкоголя и снотворных (а потом я прочту в заметке, сообщавшей о смерти актрисы, что ее мать звали Магдой!).

Когда Доддс, с которого ручьями течет вода, вваливается в комнату, он слишком возбужден для того, чтобы заметить мой странный вид.

— Видишь ли, мальчик мой, — кричит он, выкручивая над огнем свою шапчонку, — правильное расстояние между существами определить так же трудно, как правильный момент, когда надо что-то сделать. Самый лучший момент! Ты знаешь, что у наших приятелей греков было для этого особое слово?

— Ты мне его уже двадцать раз повторял. Но для тебя это греческое слово слишком уж роскошное! Мне больше нравится, когда ты говоришь «тютелька в тютельку»!

— Иди на фиг, — отвечает Доддс, по-собачьи отряхиваясь перед огнем.

Потом подходит к девушке и ласково ее расталкивает.

— А ты иди, трусики надень, не то за попку ущипну.

У меня пропало всякое желание проводить с ними вечер. Лучше похожу среди тумана и дождя по пустой дороге. Дождусь мгновения, когда сырость и чернота примешаются к запустению, образовав едкую субстанцию, которая с содроганием будет впиваться в плоть и облеплять скелет. Пройду через Вирье. Посмотрю через застекленную дверь кафе напротив кладбища, как выпивохи и болтуны плавают в желтых водах этого подвешенного в темноте аквариума. От сваленных в кучу тел на памятнике не исходит ни малейшего шума. От мертвых на кладбище — тоже, как и от давних привидений, стоящих у дверей амбаров. И как бы быстро я ни шел, призрак, с некоторых пор упрямо следующий за мной, будет семенить позади, верный и непримиримый. Я знаю, что статья о Кларе — предвестник новых ее появлений. Я насторожился.