Смех людоеда - Пьер Пежю

И мы переходим к делу.

— Чего вы хотите, мсье Поль, теперь-то я все могу рассказать. Это давняя история. А чем, по-вашему, может рисковать мсье Эдуард, ну то есть дядя ваш? Он старик! Он родился в двенадцатом году! Я — в двадцать втором! Наша жизнь прожита. Нас никто не тронет…

Поскольку Леон уже допил свой стакан, я снова щедро ему плеснул.

— Мсье Эдуард, что было, то было, до войны знал немало жидов! И это были самые сливки, черт возьми! Его везде принимали. Он знал, как взяться за дело. Он уже тогда был деловой. Я-то был никем и ничем. Он взял меня к себе, когда я был еще мальчишкой. Он мне казался таким элегантным, мсье Эдуард, мне хотелось, чтобы все знали, что я его подручный, «фактотум»[21], как говорится. Он мог чего угодно от меня потребовать. Так вот, когда все обернулось так, как обернулось, мсье Эдуард сразу понял, какую выгоду он может из этого извлечь. У него были адреса всех жидов, богатых, понятно, известных семей, и он только что не наизусть знал список ценностей, какие у них были! Он их всех перехитрил! У него-то были друзья в полиции и знакомые в министерствах, он даже немецкое начальство быстро прибрал к рукам! Всегда красивый, элегантный, всегда при нем хорошенькие цыпочки, что и говорить! Так вот, иногда меня предупреждали заранее — мы вдвоем с раннего утра сидели в засаде в подъезде, где была квартира богатых жидов. Мсье Эдуард знал, что его друзья из полиции не замедлят явиться. Мы сидели тихо. Дождемся, пока всю семью увезут, и поднимаемся в квартиру. Так было условлено. Мсье Эдуард знал, что дверь ему оставят открытой. Времени у нас было немного. Я входил вместе с ним в пустую квартиру. Кофе еще не успевал остыть, я наливал себе чашечку.

Мсье Эдуарду и говорить мне ничего не надо было. Он только хлопал перчаткой по всему, что я должен был забрать: картины, безделушки, серебро. К девяти утра я успевал все погрузить в машину. Да, мсье Поль, дядя ваш — не промах! А эти-то все евреи — думали, новые законы их не касаются, как же, тут за ними полиция и приезжала, и там, куда их увозили, им все их барахлишко, боюсь, было уже ни к чему!

Видите эти часы, мсье Поль? Это единственная вещь, которую ваш дядя позволил мне забрать. Вот, видите, — позолоченный скелет? Он мне сразу понравился. С первыми двенадцатью ударами полуночи он наклоняет косу вправо, а со вторыми — влево! Помню, в тот день мсье Эдуард сказал мне: «Если тебе так уж нравятся эти часы, Леон, они твои. Но я для тебя их сберегу, так будет вернее. Я тебе их отдам, когда ты от меня уйдешь…» И как видите, когда я вышел на пенсию, он мне их выдал. В идеальном состоянии. Как новенькие! У меня даже слезы на глаза навернулись. Такой уж он человек, ваш дядя: выдающаяся личность! Великий человек!

— Подлец! Негодяй! Преступник!

Расхаживаю по столовой в квартире Леона, ударяя ладонью то по шкафу, то по накрытому клеенкой столу, чтобы убедиться, что я не сплю. Леон вяло приподнимает голову, но он так основательно набрался, что не в состоянии следить за мной взглядом. Плеснув себе еще виски, он тягуче возражает:

— Да что вы! Мсье Эдуард — подлец? Это вы хватили, дружочек… Да без него вас вообще бы на свете не было! Вы бы, мсье Поль, вообще не родились! Ведь для того, чтобы ваш папа мог вас сделать вместе с вашей дражайшей матушкой, ему как-никак надо было остаться в живых, верно? Выжить, стало быть, после всей этой ерунды, Сопротивления, гестапо и всего такого прочего… Вы… жить… Не так разве?

— Вы прекрасно знаете, что его арестовали в «Новейшей типографии» вместе с моим дедом и всеми остальными, но ему удалось бежать до того, как…

— Да, до того, как их прикончили или отправили туда, откуда не возвращаются!

— Мой отец был молод. Он попытал счастья. Он выскользнул из их когтей…

— Ну конечно… мсье Поль… бедняжка! Вы… развесили уши и поверили в красивую сказку о побеге. Знаменитый Пьер Марло, великий деятель Сопротивления, был еще и большим специалистом по побегам! Чу… десно! Да, вот… мо… ло… дец!

Я снова сижу за столом напротив этого «заурядного и подлого» пенсионера, переживающего запоздалый триумф: он выпрямил спину, уперся кулаками в клеенку и заговорил нравоучительным и временами возвышенным тоном, свойственным алкоголикам. Леон медленно цедит все, что ему известно:

— Словом, вы никогда не задавали себе вопросов? Ваш отец ведь был арестован, как и все остальные. Их согнали в лионскую школу военно-медицинской службы. Да уж, что касается медицины — тут у фрицев из гестапо была отличная программа для поправки здоровья, ванна и все прочее, это нам известно… Но из этой школы никому и никогда сбежать не удавалось! Слышите? Никому! А вашего папу, значит, эти господа из немецкой полиции вот так вот оставили одного, несвязанного, на первом этаже! И вы воображаете, будто это вышло случайно?

После этого блестящего пассажа Леон снова тянется к бутылке. Я перехватываю его руку и стискиваю запястье. Ему больно, но он предпочитает глупо ухмыляться.

— Такого рода… случайности… чудеса… в такого рода местах предполагают наличие человека с очень длинной рукой, достаточно длинной для того, чтобы освободить террориста. И таким человеком был мсье Эдуард, всегда обожавший свою сестру Матильду! Ваша мать безумно любила вашего отца. Любовь, дружочек! Она позвонила вашему дяде. Он в Париже обедал с немецким высоким начальством, дела у него с ними какие-то были. Лионские немцы уже схватили вашего деда. Они каждый день его пытали. Ваш отец интересовал их куда меньше — мальчишка, они думали, что достаточно быстро сцапают его снова. Но все оказалось не так просто. Из Парижа поступили тайные распоряжения. Ваш дядя был великолепен. Он почти на равных разговаривал с фрицами. Великий человек! У него, у мсье Эдуарда, сердце разрывалось, когда он видел свою сестру до того несчастной, что она и сама готова была умереть. Он сделал все, что надо. И голубки снова были вместе! Вы, дружочек, дитя любви! Мира и любви.

Тут Леон в первый раз роняет голову на клеенку, и я привожу его в чувство. Он даже не чувствует пощечины, которую я ему залепляю.

Леон еще кое-что мне открывает — то обрывками слов и мычанием, то целыми фразами. Но мое желание знать уже агонизирует. Если я продолжаю его слушать, то лишь для того, чтобы причинить себе боль, как сжимают стакан до тех пор, пока он не лопнет в руке.

— Чего ж вы хотите, мсье Поль, вашему отцу надо было после войны, после этого… освобождения, как они говорят, хоть немного расквитаться с должком. Если после всего, что натворил, он остался в живых, так только благодаря шурину, и он прекрасно это знал! Так что когда начали проводить чистку, судить и расстреливать тех, кого они называли коллаборационистами, и стричь наголо несчастных девушек, которые немного погуляли, и опять расстреливать — настал черед вашего папы немного пошевелиться. Теперь перед вашим папой — с его медалью, и всем таким прочим, и историей с подпольными газетами, и его собственным отцом, умершим под пыткой, — теперь перед ним лебезили! Теперь высокопоставленные друзья были у него! Поначалу он отказал. Я видел, что ему тошно помогать мсье Эдуарду, но он тоже готов был на все ради своей Матильды! Ваша матушка его умоляла. Словом, он устроил так, чтобы ваш дядя избежал этой их чистки. Надо сказать, у мсье Эдуарда товара оставалась еще целая куча, ага, отличные штучки, да и вряд ли владельцы явились бы за ними, верно? Узнав, что ему, благодаря вашему папе, ничто не угрожает, он быстренько сбыл все это с рук. А я, Леон, снова ему помог… Ваш отец все знал, и вот этого-то он не стерпел. Они страшно ссорились. Так продолжалось годами. Думаю, под конец ваш папа начал ему угрожать… И тогда… но это в самом деле давняя история… Пришлось… Я-то лично ничего не имел против мсье Пьера… я…

Уже очень поздно. Все, о чем я только что услышал, кажется мне нереальным. Оно не расплывчатое, как плохой сон, но очень отчетливое, как кадры фильма или главы романа, персонажами которого оказались мои родители. Голова Леона-убийцы сонно покачивается. Тело пребывает в нерешительности, колеблется между оцепенением и последними нервными содроганиями, но он мог бы еще часами разглагольствовать. Мне хочется закрыть этот плохой роман… С самых первых шагов по Люксембургскому саду, с тех самых пор, как я пришел на «место преступления», я чувствовал, что сама идея мести не находит во мне никакого отклика, но до этого вечера думал, будто испытываю желание узнать правду. И это желание тоже угасло. Теперь я хочу только одного: чтобы Леон замолчал! И в ту минуту, когда он собирается начать очередную свою долгую тираду, я обхожу стол, останавливаюсь у него за спиной, хватаю его за белобрысые волосы и принимаюсь колотить его лбом о клеенку. Раз, другой… чтобы он наконец уснул. Он податлив, как пропитанная алкоголем тряпка. Я тяну его назад, потом снова прикладываю мордой об стол. Три раза! Очень сильно. Четыре раза! Часы за моей спиной бьют полночь. Два раза по двенадцать ударов, которые я тоже отбиваю — головой Леона. Золоченый скелетик под стеклянным колпаком ведет косой вправо, потом влево. Восемь! Девять! Голова Леона, опускаясь, ударяется виском о недопитый стакан, разбивает его, хрустальные осколки раздирают кожу. Десять! Одиннадцать! Двенадцать! Я, наконец, отпускаю его голову, роняю ее в лужу крови и виски. И, как в прежние времена, ухожу до рассвета бродить по Парижу.