Все зеркало - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Шоколадного цвета здоровяк, кряжистый, круглоголовый, узлы мышц распирают ношеную гимнастёрку со споротыми нашивками. Обритый наголо череп прикрыт ермолкой, на бычьей шее золотая цепь со звездой Давида. Марокканский еврей-сефард».
Два Ствола проводил пассажира уважительным взглядом – на такого при случае можно было положиться.
«Группа раскосых, низкорослых азиатов. Опасности не представляют. Отфильтрованы».
«Толстячок с дурацкой улыбкой до ушей, будто приклеенной к физиономии. Отфильтрован».
«Долговязая морщинистая старуха в чёрном, прямая, как палка. Похоже, последняя: больше в проходе никого нет. Отфиль…»
Два Ствола, не закончив мысленной фразы, подался вперёд и вгляделся пристальнее. Что-то мешало ему отфильтровать старуху в не представляющее опасности человеческое стадо. Что-то необычное было в ней, особенное, но не печаль с тоской, как у грудастой красавицы с младенцем, а нечто совсем иное. Джерри сморгнул, затем мотнул головой и проводил старуху растерянным взглядом. Что именно особенного было в ней, определить воздушный маршал не смог.
Ступая размеренно и твёрдо, Циля Соломоновна шагала между рядами. Особенного было в ней с лихвой. Были ленинградская блокада и колымские лагеря. Были толковища и поножовщины с матёрыми зэчками. Были побег, поимка, новый срок и амнистия. Были медсестринские курсы и практика в тюремных стационарах. Были госпиталь под Кандагаром, раненые, снова раненые и ещё. Были моджахедская контратака, и застреленный срочник-сержант, и его «АКМ», подраненной птицей бьющийся в руках. Были пуля в предплечье навылет и осколок, на излёте распоровший низ живота. Были сепсис, кома, реанимация, возвращение в Ленинград, диссидентство и койки в психиатрических лечебницах. И был ещё Игорь Львович, хирург божьей милостью, первая и последняя любовь, поздняя. По вине кандагарского осколка – бездетная. Затем была эмиграция. И еврейское кладбище на границе Бруклина и Квинса, где Игорь Львович лёг под плиту.
Два года назад Циля Соломоновна разменяла девятый десяток. Родни не осталось, и жизни осталось чуть. Отставной прапорщик медицинской службы Ц.C. Гершкович летела на историческую родину умирать.
* * *
Откинувшись в кресле, сложив на коленях руки и смежив веки, Муслим аль-Азиз готовился к тому, что ему предстоит. Бомба в багажном отсеке – почтенный Аббас клялся в том на Коране. Осталось выждать семь часов с минутами. Затем снять с полки замысловатую детскую игрушку. Переключить тумблер на управляющем устройстве. И отправиться туда, где правоверного ждёт богатая, сытая, беззаботная жизнь.
Сомнений не было – к этому поистине великому дню Муслим готовился двадцать лет.
– Велик Аллах, – сказал маме почтенный Аббас на третьи сутки после известия о смерти отца. – Я позабочусь, чтобы вы не знали нужды. Не благодарите: настанет день, и Аллах поможет вернуть мне долг.
Вернуть долг предстояло Муслиму. Сверстники посещали школы и поглощали знания. Муслим черпал знания из Священной книги. Сверстники ели от пуза, зачитывались приключенческими романами и гоняли по вечерам в кино. Муслим постился и молился, усмиряя плоть. Наизусть заучивал суры, укрепляя веру. И дважды в день посещал спортзал, закаливая тело. Младшие братья окончили школу, закрутили по два-три скоротечных романа и нашли себе жён. Муслим ни разу не прикоснулся к женщине. Он ждал. Ждал ту, вторую жизнь, сытую и праздную. Кто-кто, а он её заслужил.
На переходе из этого мира в лучший Муслима подстерегала боль. Это было основным обстоятельством, препятствующим умиротворению и покою. Боли Муслим боялся с детства – подавить эту боязнь ни тренировками, ни молитвами не удавалось.
«Не думай об этом, – в сотый, в тысячный раз твердил себе он. – Боль необходимо перетерпеть. Тем более, если Аллах окажется милосерден, терпеть придётся недолго».
Не думать не получалось – мысли упорно возвращались к предстоящим болевым ощущениям. Самое скверное было в том, что Муслим не знал, как именно он умрёт. Задохнётся ли, когда в салоне не останется воздуха, замёрзнет ли от неминуемого жестокого холода или разобьётся при крушении самолёта. Воображение раз за разом рисовало отвратительные картины – удушье, затяжное падение, пронзающий сердце лёд. К тому же, неимоверно раздражал еврейский недоумок по правую руку. Он не закрывал рта, пыхтел, потел, реготал и то и дело, задевая Муслима локтем, бурно жестикулировал. По-видимому, в планы этого негодяя входило соблазнение смазливой и явно блудливой девки с пищащим младенцем на руках.
«Провалиться тебе в Джаханнам», – в сердцах пожелал соседу Муслим. Миг спустя, осознав, что именно туда тот вскоре и провалится, он наконец-то расслабился и вздохнул с облегчением.
* * *
Вовка Мартынов – до сих пор Вовка, несмотря на пятый десяток и центнер с лишком веса – опасался летать. Однажды шестилетним деревенским парнишкой он вышел поутру в лес за ягодами. Ночью грохотала гроза, но к рассвету она унялась, восходящее солнце ласкало листву первыми, нежаркими ещё лучами. Вовка попетлял по узкой извилистой тропе, добрался до опушки заветной лесной полянки и оцепенел. Он едва узнал место. Там, где в мокрой траве должна была прятаться спелая, налитая соком и солнцем земляника, громоздилась искореженная груда металла. Пахло чем-то едким, масляным и тошнотворно-сладковатым – так пахло однажды, когда гусеницы отцовского трактора размазали крота. Под ногами влажно чавкала жижа, в которой тонули ошмётки бумаги, клочья ткани и мусор. На деревьях трепыхались, будто развешанные сушиться, красные тряпки. Вовка огляделся в растерянности и обмер. На него с ветки старого, расщепленного молнией дуба, смотрела человеческая голова без тела. Смотрела и шевелила толстыми, набухшими от крови губами.
О том, что именно он тогда видел, Вовка понял лишь через несколько лет – до этого на все его расспросы родители отвечали невразумительно и уклончиво, а деревенские бабки лишь бубнили что-то про бедного мальчишечку и его несчастные глазоньки. Парни постарше, впрочем, болтали про упавший самолет, но делиться деталями с мелюзгой не собирались. Поэтому Вовка уразумел, что это был за запах и что за красные тряпки висели тогда на деревьях, лишь когда ему стукнуло десять. Ужаснулся и обещал себе никогда не летать.
Сначала обещание удавалось сдерживать с легкостью – у бедного студента, а затем небогатого инженера средств хватало разве что на плацкарту. Однако в девяностых Вовка резко сменил вид деятельности: открыл кооператив, за ним другой и начал крутиться. Ему везло: вскоре кооперативы срослись в торговую фирму средней руки. Появились деньги, а вместе с ними и обязанности. Например, как сейчас – летать на встречи с деловыми партнерами. Поезда через океан пока ещё не ходили.
От страха Вовку неизменно спасал запасённый в дьюти-фри алкоголь. Крепкое деревенское